— Это произойдет в Сент-Жане… Но для этого нужно, чтобы ты исповедалась.
— Ну и как ты думал? Я же и без того причащаюсь три раза в год!
Бруно подумал, что если Пимпренетта была искренней, а это явно было так, она не относила к грехам содеянное ею, и ее духовнику, должно быть, пришлось выслушать много интересного. Не догадываясь о мыслях своего возлюбленного, Пимпренетта щебетала:
— Папа мне подарит чудное свадебное платье, которое он привез из Италии, а мама обещала свое жемчужное колье, ты его помнишь…
— …То, что было украдено пятнадцать лет назад в Каннах и потом Доминик Фонтен, по прозвищу Богач, продал твоему папочке?
— Ага, оно! Ну просто замечательная у тебя память!
— Я опасаюсь, как бы полиция о нем тоже не вспомнила…
— Полиция? Какое дело до этого полиции? Папа ведь заплатил за это колье, так? Что у тебя за дурацкие идеи, Бруно?
Он в ответ на это только улыбнулся и сказал наставительным тоном:
— И все-таки… Я боюсь, что на нашей свадьбе будет изрядное количество полицейских…
Она порывисто отодвинулась:
— Полицейские на нашей свадьбе? Это кто же их туда пригласит?
— Их никто никогда и не будет приглашать, дорогая, они сами приходят… Ты же понимаешь, что если все друзья наших родителей будут присутствовать на нашем бракосочетании, это будет самое великолепное сборище «багаленти»[1] за последние тридцать лет! Не думай, что полиция упустит возможность проверить, не утратили ли их «протеже» свою былую спортивную форму, и освежить в памяти их лица. Мой тебе совет: носи свое колье дома за закрытыми дверями, иначе ты рискуешь провести свой медовый месяц в Бометте[2]…
— Это было бы несправедливо.
— А та, у которой стянули колье в Каннах, ты думаешь, она находит это справедливым?
Заметно растеряв свою уверенность, Пимпренетта задумалась:
— Но ведь прошло уже так много времени…
— А если у тебя украдут твое колье, тебе что, будет наплевать на это через пятнадцать лет?
— О, нет.
Недовольно надувшись, она добавила:
— Ты меня совсем запутал своими историями! Чего же ты хочешь в конце концов?
— Ты считаешь, что будет лучше, если я совсем ничего не буду делать?
— Можешь ты работать?
— А чем же я занимаюсь, по-твоему?
Он взял ее руки в свои.
— Послушай меня, Пимпренетта. Я люблю тебя больше всего на свете и не хочу тебя потерять… А ведь это произойдет когда-нибудь, если ты будешь продолжать этим заниматься. Сколько лет твой отец провел в тюрьме?
— Я не знаю…
— А твоя мать?
— О, мама! Не очень много… Наверное, меньше, чем твоя.
— Да, я свою мать почти не знаю. По воскресеньям бабушка водила нас посмотреть на нее через решетку… и ты хочешь, чтобы наши дети жили, как мы?
— Н…е-т.
— Чтобы они стали ворами, как все наши родственники?
Потрясенная, она поднялась.
— Повтори, что ты сказал, — произнесла она, пылая румянцем.
— Что наши родители и вся наша родня — сплошные воры.
— А!.. Теперь я поняла… Это… это ужасно! Ты просто чудовище, Бруно! Как ты смеешь оскорблять тех, кто произвел нас на свет? И ты еще утверждаешь, что почитаешь Богоматерь, которую ее божественный сын целовал у подножия своего креста?
Он с раздражением всплеснул руками:
— Ну при чем тут это?
— Как говорится: «Почитай отца и мать своих».
— Когда они достойны почитания.
— Может, ты еще скажешь, что мой отец вообще негодяй?
— А кто же он еще? Он целыми днями обворовывает государство!
— Он не ворует у государства! Он просто отказывается подчиняться законам, с которыми не согласен.
— Все преступники утверждают то же самое.
— Но мой папа никогда никого не убивал!
— По его вине немало людей провели часть своей жизни в тюрьме, по его вине таможенники убивали контрабандистов, работавших на него, по его вине погибали таможенники, оставляя вдов и сирот. И ты еще будешь утверждать, что твой отец не самый отъявленный негодяй?
— Я этого тебе никогда не прощу, Бруно! По какому праву ты смеешь так говорить? А твой отец…
— Я думаю точно так же и о своем отце, если это может тебя утешить.
— Ты попадешь в ад!
— В ад? Только за то, что я хочу, чтобы ты была честной и чтобы наши дети воспитывались в уважении к закону своей страны? Ты что, совсем чокнулась?
— Так, теперь давай, оскорбляй меня! Прав был Ипполит!
Бруно пришел в страшную ярость, услышав имя Ипполита, своего сверстника, который уже давно вертелся вокруг Пимпренетты.