— Ничего не рассказывай матери, — приказала ему тетя Рози.
Ему было двенадцать лет, когда господин Маршалко, ветрогон и кутила, умер сорока шести лет от роду. Младший сын тети Рози, Антал, двоюродный брат матери, работавший на литейном заводе, открыл ему тайну: Ференц был сыном почившего господина Маршалко. Мальчик был потрясен, он несколько недель мучительно думал об этом открытии, но ни слова не говорил матери. Он был совершенно не в силах постигнуть суть открывшейся ему тайны, избегал взгляда матери, а когда мать за чем-нибудь обращалась к нему, густой румянец заливал его щеки. Тогда он учился уже в третьем классе городской школы.
Сыновья тети Рози были пролетариями: один литейщик, второй портной, третий слесарь.
— Чего ты ждешь? Он уже достаточно вырос! Пора ему выбрать профессию, — сказала матери тетя Рози. — Уж не хочешь ли ты из мальчишки сделать какого-нибудь несчастного конторщика?..
Мать сжала губы и промолчала.
— А мне наплевать на всех конторщиков! — сердито воскликнула тетя Рози. — Мы — пролетарии! Вот и весь разговор! — И она действительно плюнула и ушла.
…Воспоминания разбередили душу Эгето. Серебристый свет луны уже мелькал в окне комнаты. С улицы, издалека, донеслись гулкие шаги. Эгето, разумеется, не мог знать, кто идет; не мог он знать, что это ведут в полицейское управление на улицу Зрини мужчин со связанными ремнем руками и с лицами, залитыми кровью. До него донесся чей-то крик — голос был женский. «Нет, это не на улице. Должно быть, где-то здесь, по соседству», — прислушиваясь, думал Ференц Эгето, но услыхал лишь, как скрежещет зубами во сне Йошка Фюшпёк. Он попытался заснуть, закрыл глаза, пробовал считать до пятидесяти, но в конце концов отказался от тщетных усилий и вновь углубился в дебри воспоминаний…
…Мать умерла в мае 1896 года. Венгрия пламенела в ликующем зареве торжеств по случаю своего тысячелетия. Ференц Эгето, живя тогда у тети Рози, закончил четвертый класс городской школы и поступил учеником в типографию Хорнянского. У младшего сына тети Рози, литейщика, был знакомый, который привел его в эту типографию.
— Если есть у тебя голова на плечах, то с образованием за четыре класса городской школы ты через два месяца сможешь сделаться генеральным директором! — пошутил сын тети Рози и оставил его одного.
Окна большого наборного цеха типографии Хорнянского на улице О, расположенного в нижнем этаже, посерели от покрывавшего их толстого слоя пыли, щедро сдобренного какими-то жирными пятнами; на деревянных, пропитанных маслом остовах, имеющих несколько ярусов и вытянувшихся вдоль стены, дожидались своей очереди перевязанные шпагатом сотни готовых свинцовых полос; на подпорках красовались надписи, сделанные мелом: «„Собрание постановлений“ — тридцать четыре листа», «„Естественная история наших голенастых“ — семь листов»; далее: «Стихи Шандора Петерди». Парламентские ведомости, труды по специальным отраслям знаний, коммерческие проспекты, постановления, снабженные пояснительным текстом, набирали вручную, механически выбирая литеры из клеток наборной кассы; беллетристику набирали значительно реже. Запах свинца, масла, бумаги и пыли стоял здесь повсюду, и запах этот преследовал Ференца Эгето до конца его жизни. В те времена у них была всего лишь одна-единственная наборная машина, да и та считалась новинкой, последним словом техники; «Естественную историю наших голенастых» и различные формуляры печатали, разумеется, на плоских машинах, причем печатник не стеснялся в выражениях, когда по причине износа литерных знаков ему приходилось канителиться с приправкой.
Часть типографий работала «желтым» способом, то есть обходилась без заключения коллективных договоров с отраслевыми профсоюзами; неорганизованных наборщиков было тоже немало, особенно в церковных и общественных типографиях; однако в начале столетия печатники не особенно жаловались на безработицу.
Из типографии Хорнянского Ференц Эгето перешел в респектабельную типографию «Общество Франклина»; там он узнал многое. Он выполнял «ответственную» работу под личным наблюдением технического директора Липота Хирша: больше полугода перетаскивал на полки и обратно четыре тома свинцовых полос собрания церковных проповедей кардинала Лёринца Шлауха; участвовал в разборке сверстанного набора полного собрания сочинений Кароя Чемеги; ему было поручено обтереть смоченной в керосине тряпкой перевязанный шпагатом свинцовый набор «Собрания решений кассационного суда», вышедшего под редакцией Ференца Фабиани; и, наконец, он собственноручно принял участие в пагинации «Решений верховного суда, имеющих принципиальное значение», вышедших под редакцией Дюлы Терфи. Здесь же готовился к выходу в свет авторизованный перевод с иллюстрациями собрания сочинений Жюля Верна и позднее — собрание критических статей Элемера Часара; две последние книги вышли, однако, уже без участия Ференца Эгето.
Летом 1900 года он прочел «Манифест Коммунистической партии».
Через полгода он уже получил аттестат квалифицированного рабочего и, активно участвуя в жизни профсоюза, помышлял о том, чтобы поехать «поразмяться» в Германию; созданные печатниками кассы пособий охватили тогда половину Европы. В конце концов он никуда не поехал, поступил в типографию Газетного комбината, где ему платили двадцать четыре кроны в неделю, и как-то вечером взял у облысевшего пьяницы метранпажа, разумеется с обещанием возвратить, изобилующее типографскими опечатками сокращенное издание книги «Экономическое учение Маркса». Он продолжал жить в семье тети Рози и ездил трамваем в Будапешт. В воскресные дни он надевал синий костюм, коричневые ботинки и иногда, когда в профсоюзе устраивались вечера для молодежи с самодеятельным спектаклем и музыкой, отправлялся танцевать; в течение нескольких месяцев он был влюблен в девушку, работавшую в швейной мастерской. Был у него товарищ из печатников, старше его годами и знавший немецкий язык; он восхищался пьесой молодого немецкого писателя Гауптмана, которая называлась «Ткачи». Этот же товарищ дал Ференцу Эгето роман Эмиля Золя «Жерминаль».
В 1902 году, во время манифестации, организованной в связи с борьбой за избирательные права, когда все они отправились на прогулку и он надел свой воскресный синий костюм и парадные коричневые ботинки, получилось так, что он схватил за запястье полицейского, который ударил его саблей плашмя по голове; костюм его был изорван, и в довершение ко всему он еще три недели отсидел. Из типографии Газетного комбината его, разумеется, уволили, и четыре месяца он бродил в поисках работы, пока наконец не устроился в крошечное предприятие — типографию Яноша Араня, где было всего два наборщика, одна девушка-печатница и двое подмастерьев; владелец типографии одновременно выполнял и обязанности мастера. В эти годы — в типографии Яноша Араня он проработал целых два года — он отпустил усы и стал стройным, черноволосым, очень красивым юношей..
— Ах, какие у него на редкость красивые синие глаза, особенно в сочетании с черными волосами, — как-то сказала о нем девушка-печатница.
В декабре 1905 года в газете «Непсава» было опубликовано сообщение о волне всеобщих политических стачек, прокатившейся по России, и об усилении там революционного движения. Это произошло спустя три месяца после того, как русский царь заключил с Японией Портсмутский мирный договор. Вскоре после Нового года столичная ежедневная газета «Будапешти напло» напечатала сообщение агентства Рейтер о баррикадах, воздвигнутых на улицах Москвы, а также о том, что в районе полыхающей огнем Пресни целых девять дней тысячи рабочих с оружием в руках вели кровопролитные бои против поддерживаемых артиллерией царских полков.