– Горден, иди скорей сюда! Горден!
Ленни тогда наказали. Я не понял за что, она, видимо, тоже, но стоически сидела целых две недели в своей комнате без сладкого, бумаги и карандашей.
И без меня заодно, потому что видеться нам запретили. Правда, разлучить нас получилось только на один день, а уже следующей ночью я подкрался к запертой комнате сестры и подергал ручку. Она была заперта, но я это и так знал и пришел с четким планом. Хотелось кое-что попробовать. Я уселся на пол перед дверью, закрыл глаза и представил, как берусь за железную прохладную ручку, нажимаю ее, и дверь легко поддается. И скорее, пока картина не убежала из головы, написал печатными буквами прямо пальцем на половице:
«КАГДА КРИ ПРИШОЛ К КОМНАТЕ ЛЕННИ ДВЕРЬ СРАЗУ АТКРЫЛАСЬ»
Пробовать почему-то было страшно, и на пару мгновений я застыл в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу. Но все же взялся за ручку – за тем ведь, в конце концов, и пришел. Оказалось – боялся зря.
Дверь сразу открылась.
Когда день вступает в свои права, я похож на замороженного гуся из продуктовой лавки мадам Бирандины. Такой же синий, твердый и покрытый инеем. Делать нечего – кое-как отскабливаю себя от кресла и бреду в спальню. Простуды не боюсь – давным-давно, еще в юности, написал в дневнике: «Я никогда ничем не болею» – и с тех пор не чихнул ни разу. С моим даром-проклятием мне повезло, как никому в этом мире: я мог написать что угодно. Деньги, здоровье, может быть, даже жизнь, не знаю, не проверял. Оба раза, когда имело смысл проверить, я проворонил – был слишком мал, ну а потом… Не осталось уже никого.
Иногда, в моменты, когда одиночество подступает так близко, что кажется, будто стены сжимаются, а воздух в доме совсем иссякает, в голове бьется только: «Пиши! Напиши, и они будут живы!»
Я держусь. Может, только пока. Держусь изо всех сил, сжимая пальцы в кулаки, чтобы сами собой не схватили карандаш и не стали писать. Потому что я не бог и не имею морального права распоряжаться жизнью и смертью.
По крайней мере я так всегда считал.
Но порой дом на улице Семи Кленов становится слишком большим для меня одного, и руки так и зудят…
Мы жили там вчетвером: мама, папа, Ленни и я – в двухэтажном деревянном доме с верандой, когда-то выкрашенной розовой краской. Краска давно выгорела и облупилась, и сквозь нее проступали серые стены дома. Один из семи старых кленов рос у нас во дворе, и мы с сестрой часто лазали в его корявых ветвях.
В день, когда Ленни ушла писать Великий Диктант, листья клена горели красными всполохами, а половина уже облетела и землю до самой дороги устилал ярко-алый ковер.
Так она мне и запомнилась: маленькая фигурка на кроваво-красной земле.
Великий Диктант сам по себе очень прост. Специально – чтобы вычленить Пишущих среди общей массы не представляло никакой сложности. Детей рассаживали по одному, и Ментор громким голосом монотонно зачитывал слова. Немного, всего пару десятков, но их было достаточно, чтобы творец себя проявил. Материализация надиктованного предмета, его зримый образ, даже простое колебание воздуха – все эти признаки говорили, что перед вами Пишущий.
Для Ленни, способной овеществить увиденную в лавке игрушку, пройти этот тест не составило никакого труда. Их увели в тот же вечер: ее и еще двух детей, гордых донельзя своими грядущими достижениями. Городок потом лихорадило не меньше недели: салюты, торжества и массовые гулянья не утихали ни днем ни ночью. Видано ли: целых три творца на один маленький город. Горожане ликовали: уж, дескать, теперь-то мы заживем!
Заживем…
В нашей семье был траур. Мама, которая, казалось бы, уже должна была привыкнуть к мысли о грядущей потере ребенка, на деле смириться с этим так и не смогла. Она слегла, какое-то время лежала, почти не двигаясь, так что мы с папой боялись, что она вовсе не встанет. Но встала, хотя никогда уже не была прежней. Потерянно сидела на крыльце и смотрела вдаль, будто надеясь, что на дороге вот-вот появится ее дочь. С работы она ушла, но семьям Пишущих предоставлялись всевозможные льготы, так что мы не только не бедствовали, но даже стали жить лучше. Если под этим «лучше», конечно, можно считать потерю сестры и полуживую статую вместо матери.
Резкий свисток вырывает меня из очередного витка воспоминаний. Я наливаю чай, грею руки о керамические стенки чашки и думаю.
О маме, которая тихо умерла спустя пять лет после того, как ушла Ленни, так и не узнав, что я не прошел тест. Об отце, пережившем ее всего на два года. О всех тех, кто после приходил в мою жизнь и уходил из нее, практически не задерживаясь. О ненавистном проклятии, которое лишило меня всех, кто был мне так дорог. И – в очередной раз – о том, как могло бы быть по-другому, если бы только…