– Зачем ты так с ней? – строго спросила Юна. Лезть в чужие отношения она не собиралась, проповедовать феминизм тем более. Прививать воспитание было поздно. Но спросить стоило.
Через захламленную прихожую (дверь в ванную была напротив входной) они, забрав правее, в арку, попали в гостиную. Дверь на кухню была также напротив входной (попасть туда можно было из гостиной) закрытая наглухо. Кухня и ванная, как во многих сталинках, неизвестно зачем сообщались высоким окошком.
– Ей это нравится, – усмехнулся Герман. – Что в ебле, что в жизни. Чем хуже ты к ней относишься, тем больше она тебя хочет. Такая вот у неё любовь. Пиздец, конечно, но я ей подыгрываю. Мне не жалко. Приятно, знаешь. Что угодно можно с ней творить. На камеру снять. Отпиздить. Отдать пизду кому-нибудь за бабки. Я вот думаю: надо бы бабки на шлюхах делать, всегда актуально…
Сняв всё лишнее с дивана на пол (кружку с соком, пепельницу, фольгу, стеклянные трубочки, использованные презервативы), брат уселся сам и хлопнул рядом с собой, предлагая сесть Юне. Она пристроилась на мягкий подлокотник, с самого края. Диван, разложенный на два спальных места, под простынёй, занимал всё пространство справа от входа в комнату. Над диваном висели броские вырезки из журналов и прошлогодний календарь.
– А брюнетка кто? – уточнила блудная дочь. – Маму тебе тоже не было жалко. Глаза её и сердце.
– А, тебе уже настучали, – оскалабился блудливый сын. – Брюнетка не Наташа. Брюнетка – Лиза. С Лизой так нельзя. Лиза – это… мой маяк среди рифов, мой Вергилий в этом аду. Лиза – это настоящее.
Дверь на балкон была занавешена, книжный шкаф – тоже, и сервант по правую руку Германа хранил облик заговорщика.
– Почему такая разница? Вроде, и та, и та – девочки. Одну ты можешь по кругу без сожаления пустить, но вторую… о, глянь, аж перекосило.
– Потому что Лиза это Лиза. Ей бы взять да уехать отсюда. У неё отец в Нью-Йорке, мать в Мадриде. Училась во Франции. Потом… Ей и не надо было это всё, деньги там, статус, вся фигня, мировая экономика. Взяла и потерялась от них всех. Хуй знает, что во мне нашла. Познакомились в клубе. Хуй знает, – повторил ещё раз. – У богатеньких свои причуды. Но Лиза не такая. С Лизой сдохнуть не жалко. Три языка помимо русского. Знает столько. И здесь. Что ей здесь надо, непонятно никому. Где-то в ресторане работает, не помню, где. Еле устроилась. Не абсурд ли? На тебя, кстати, чем-то похожа. Сидишь в своём "Плюще", ни шагу в сторону…
Из ванной, в куртке и высоких сапогах, с сумкой через плечо, выпорхнула Наташа. Ни на кого не глядя, дёрнула обе двери, ругнулась под нос, возясь с щеколдой, и ушла. Лестницу истыкали каблуки. Герман встал закрыть за ней дверь. Могла захлопнуть. Не вышло.
– Ты из-за неё сорвался? – осторожно спросила Юна, имея в виду любую из двух.
– Не совсем, – он вернулся на диван, сел, но ему не сиделось. Ёрзал, точно не зная, куда дать свои длинные конечности. – Я не срывался. Я так, отдыхаю. Она не ширяется, ты не думай. Покурить может, и то редко.
…имея в виду вполне конкретную Лизу. О Наташе он сразу забыл.
– Покурить то же, что и ты?
– Слушай, я действительно не срывался, – нервная нотка усилилась и резонировала. Голос у Германа был низким, вкрадчивым, задевал не уши, а, скорее, горло. – Если ты за этим пришла, лучше не стоит. Я всё про себя знаю сам. Мне заказывают, я готовлю. Надо же как-то зарабатывать.
– И пробуешь, что готовишь, нарушив главное правило. Скажи, – жгло ей язык, – почему ты хочешь умереть?
Герман осёкся на полуслове. Склонил голову на бок, изучая её. В серых глазах мелькнула мысль.
– А ты? – уронил он на пол, как раньше – ненужные вещи.
– Я не хочу, – удивилась его сестра. Нутро кольнуло сапожной иглой.
– Ты вожак, Юна, – начал он, неотрывно глядя на неё. Так мало кто мог. Он – да. – Ты хочешь, чтобы твоя стая выжила. Но твоя стая – старуха и бесплодная женщина, не считая меня. Они обречены, как и все люди. Ты не продолжаешься в ком-то, а твоё "что-то", твой танец, вот-вот закончится. Ты водишь шашни с тёлочками, от которых не родишь. Где твоя стая? В прошлом. Где твоё будущее? В ужасах неизвестности. Ты устала, но продолжаешь тащить на себе это самое прошлое, по инерции, потому что привыкла. Ты не хочешь умереть? Не смеши меня, Ласточка. Очень даже хочешь. Просто у нас разные способы скрасить свою смерть. Это как… ну, знаешь, мозг выбрасывает адреналин в ситуации, когда ты можешь не выжить. Когда ломаешь что-то, например. Чтобы умирать было приятно. Вот так и с нами, – его понесло, речь шла потоком, без делений на предложения. – Людей столько, что среди них плыть, как среди мусора по реке. И предлагая, к тому же, себя с улыбкой, себя-товар. Яркий, глянцевый и… и ненужный, как всё остальное. Мы лишние здесь. Нам здесь не рады. Уйдём же с песней. Уйдём радостно. – Юна открыла рот, но тут же его закрыла. – Я считаю: лучше честно разрушать себя, чем фальшиво улыбаться. Смех – это унижение того, над чем смеёшься. Возвышение себя – за счёт прочих. Что такое улыбка, если не оскал? Что слаще радости от страданий ближнего? Правильно, слаще – то, что страдаешь не ты. Действуешь тоже не ты. Не действуешь – не страдаешь. И тупо спишь. За тебя всё уже решили. Давно и без тебя. Мы прикладываем часы для оплаты, палец с отпечатками для входа на работу. Мы – роботы, Ласточка, роботы. Мы и не живы уже толком. Нас воспринимают с позиции эффективности, надрачивают на позитив. Нет, мы имеем право быть злыми. Проявлять агрессию, драться за то, что любим, а если не любим ничего – уходить. Просто уходить. Из дома, из тела, из жизни. Человек человеку волк; ты человек, значит, волк самому себе. Ты вот никогда, сколько я тебя помню, никогда не показывала своих чувств. У тебя здравый ум, но мало желаний, тебя подкосила твоя нога, без неё тебе… как она, кстати? Болит? Вижу, что болит. Тебе впору под кокосом выступать, но ты – нет, ты – "я выше этого", ты – бетонная. А вот и не бетонная, – он мрачно рассмеялся. – Мы, среди стекла, зашиты в монолит, а ты – нет, Юна, ты – Ласточка, они вьют гнёзда на самых высоких оградах, либо под крышей, и с каждой мансарды им поют: скрипки, кларнеты, гобои… Ты слышишь, как они поют? Слышишь? Или уже нет?