Глаза растопырены, из них брызжет ртуть. Капли оседают на простынях, травят лёгкие.
– Слышу, – тихо повторила Юна. Детское прозвище ударило в цель. – Я всё время их слышу.
Герман откинулся назад, оставив ступни на полу. Открыв взгляду косые мышцы, тазобедренные косточки, живот с татуировкой: «Ты (прямоугольник для цифры) по счёту», – низко, над лобком. Его список не влез бы в такое окошко. Руки, вытянутые вдоль тела, иллюстрировали кошмар. Вороны, часы, склепы, трупы, замки и замки. Не считая шрамов.
– Я ответил на твой вопрос?
– Да. Можно у тебя поспать? – не выдержала Юна. – У матери никак. Там Нонна. Мать ни о чем, кроме тебя, не говорит. У меня тоже никак. К соседу приехали гости из Челябинска, они там пьют, поют и орут, короче, наслаждаются обществом друг друга. Не к Пэт же мне ехать, в конце концов.
– Так ты приехала ко мне, чтобы поспать? – подложил ладони под голову. – Без проблем. Что раньше молчала? Смерть, не смерть… Могла свою цель сразу обозначить.
– Я приехала, чтобы поспать у тебя, – с нажимом на последнем слове. – После того, что мне рассказала мать, про твой срыв, и твоё поведение в целом, это, знаешь ли, тот ещё признак доверия.
– Иди сюда, – Герман открыл руку, внутренней стороной – на неё. – Полежи со мной. Я ничего тебе не сделаю, правда.
– А если я тебе? – Она, наконец, сняла пальто. Повесила на край дивана. Подползла к брату, плюнув на память этого ложа, и обняла.
– А ты что можешь? – Он бережно погладил её волосы, гладкие, натурально длинные, без капсульных креплений, как у многих в стрипе. – Загрызть меня? Одна вон уже пыталась, – ткнул в след на шее, с правой стороны, там, где её не было. Юна дотянулась до него пальцами. Чьи-то зубы глубоко вошли в его плоть. Грудь и горло обсажены засосами.
– Тебя есть кому грызть, – усмехнулась Волкова, в комнате – старшая. – Не хватало ещё мне к ним в ряд. Для полного счастья.
– Зря ты так, – усмехнулся Волков, в комнате и за её пределами – младший. – Когда была ты, ряда не было.
Юна смежила веки. Ей стало не по себе. Фраза, заполнив весь воздух в комнате, повисла в нём. Окна не открывались.
– Я могу быть и сейчас, – сказала засыпающая, – могу быть с тобой. Я хотела, Герман, хотела тебе помочь. Я всё для этого сделала. Я не знаю, что ещё могу. Если ничего, если ты сам не хочешь, не держи меня больше. Не надо. Я не хочу смотреть, как ты умираешь. Не хочу и не буду.
– Не будешь, – гул из плеча в ухо. – Спи.
«Сколько можно! – сквозь сон, переливаясь чешуёй, заползли мысли. – Стоит ему появиться, глазки сделать, поулыбаться, как ты всё, дура, всё, и в который раз, готова простить!»
Германа потряхивало. Сердце било в рёбра, как гитарист – в струны. Он знал, это нездорово, но оно, сердце, и без наружных стимулов было конченым. Не то наследственность, не то… всё равно жить недолго. Обнимать сестру ему было хорошо. Не так, как чужих.
«Я по счёту нулевая», – подумала Юна, незаметно для себя проваливаясь в чёрную яму. Не видев его всё время учёбы, она встретила совсем не того, кого оставляла в маленьком городе, отравленном из начала в конец. Этот Герман был (и продолжал быть) для неё посторонним.