Последние два года из дома почти не выходил, хоть и не боялся заразы новомодной. А чего мне бояться — отбоялся давно. И вот выперся как-то, за хлебушком… Хлебушка свежего прям до смерти захотелось… Хрустящего… С корочкой… Чтобы только-только из печи… Есть у меня рядом булочная, где такой вот хлеб выпекают… Если к определенному времени подойти — всегда горячей буханочкой разжиться можно. Покряхтел по-стариковски, вооружился тростью — штормит меня без нее. Ноги совсем слабые стали, не держат. И пошаркал себе… потихоньку… Раз шажок, два шажок — вот и хлебушка свежего раздобыл! Но идти в свою опостылевшую одинокую нору совсем не хотелось. Весна, лето почти. Теплынь. Люди спешат по своим делам…
Решил на реку сходить, благо недалеко. А то, глядишь, в последний раз на эту красоту гляну… Кто его знает, куда меня после смерти распределят? На райские кущи никакой надежды нет — не праведник я, совсем не праведник… Хоть и за правое дело, а людишек в свое время немало положил… Хотя, какие они люди? Нелюди! Но на скидку у апостола Петра все равно не рассчитываю — не тот я для небес контингент. А других в СМЕРШе и не держали. Да и после войны гнид всяких, по щелям забившихся, да по лесам схоронившихся, выискивать и пачками давить приходилось на службе в МГБ СССР…
Разморило в тепле, да тишине и не заметил, как просидел на берегу до самой темноты. Хлебушком свежим угостился, птичек-рыбок тоже покормил, да и домой, не торопясь, потащился. Уж не знаю, когда в следующий раз сподоблюсь…
Чуть-чуть до дома не дошел, когда из темной подворотни крик девичий донесся: спасите-помогите! Постоял, прислушиваясь: мало ли? А то показалось мож? Много чего в последнее время кажется… Но нет, действительно какая-то возня в подворотне… Нехорошая такая возня… Еще раз вскрик из темноты донесся, а потом глухое мычание и низкий голос, угрожающий… И прохожих на улице, как назло, нет совсем… А куда мне-то встревать? Просто плюнь в меня — и нету деда! Был, да весь вышел, даже растирать не нужно. Но деваться-то некуда — не привык я вот так, потихоньку, от опасности сваливать! Глядишь, и сумею чем бедной пособить…
— Эй, кто тут безобразит? — проскрипел я, входя под мрачную арку, откуда доносилось тяжелое дыхание и «мышиная» возня.
— Спаси… те… — вновь донеся до меня девичий вскрик, а после грязное ругательство и звук тяжелой оплеухи.
— Укусила, млять! — злобно прошипел невидимый истязатель. — Давай быстрее, Сява!
Черт бы побрал мою катаракту — левым глазом вообще не вижу ни хрена! На выходе из арки, в маленьком убогом дворике, освещаемом лишь одним тусклым фонарем, два крепких гопника зажали в углу хрупкую девчушку лет двадцати. Один из них прижимал её к стене, зажимая рот ладонью, а второй, задрав юбку, стаскивал с нее светлые трусики, которые трещали и расползались в его руках.
— Совсем страх потеряли, ублюдки? — Я, наконец-то, выполз из арки во двор и раскорячился под фонарем на подрагивающих ногах. Давненько я таких нагрузок не испытывал, совсем мышцы атрофировались от постоянного дефицита движения. — Свалите от греха подальше…
Отмороженные утырки поначалу замерли, среагировав на мой голос, а потом резко обернулись. Похоже, что мой «бравый» вид их нисколечко не испугал — это сразу стало ясно по их ухмыляющимся рожам. Ну а пристыдить я их и не надеялся — таким надо сразу либо челюсти с ребрами ломать, либо начислять по девять грамм свинца в их тупые черепушки! Других доводов они не понимают!
— Ты че дед, совсем ёб…лся на старости лет? — Бритый наголо молодчик, сдирающий с девчушки трусики, недобро оскалился, но предварительно стрельнул глазами по сторонам. — Вали нах отсель, бедолага, пока я добрый!
— Девочку отпустите и свалю! — Я продолжал стоять на своем, сжимая в ладони ручку трости так, что побелели пальцы.
Девчушка, уже не чаявшая увидеть хоть какого-то заступника, даже такого древнего, как говно мамонта, с новыми силами забилась в руках прижимающего её к стене гандона.
«Давай, родная, давай! Крутись, вырывайся! — мысленно подбадривал я её. — Другого шанса у тебя не будет!»
— Сява! А-а, сука! — вскрикнул бугай, когда девчонка вновь пустила в ход зубы. — Приземли этого старого пердуна! — И он отвесил девчонке оплеуху, от которой её голова резко мотнулась в сторону, а из носа брызнули струйки крови.
— Ща порешаем, братела! — Сява резко поднялся с корточек и, загребая пыль толстыми рубчатыми подошвами высоких башмаков, недобро надвинулся на меня. — Хана тебе, сморчок!