Мы не знаем, как это сделать. Митрайет не позволено говорить напрямую со связными Джули Верити, поэтому ей нужно найти кого-то, кто передаст информацию. Они очень тщательно разделяют свои задачи и имена. И мы не хотим передавать удостоверения Верити на имя Катарины Хабихт кому-либо, кроме Верити, т.е. лично в руки Катарине. Митрайет хочет попытаться сделать так, чтобы Верити забрала документы в одном из тайников Сопротивления. Это значит, что мы должны придумать пароль.
Я так говорю «мы», будто собираюсь сделать что-то эффектное, чтоб помочь, а не сидеть здесь, дуть на пальцы, согревая, и надеяться, что меня никто не найдет!
Операция должна идти по плану — у них есть оборудование, есть Верити, все связные на местах. Немного осторожности, планирования, и подобно Везувию полыхнет штаб-квартира Гестапо в Ормэ, а не этот амбар. Если бы только Кете Хабихт не оказалась в тылу врага с британскими документами Киттихок!
Начинаю думать, что назвать меня Киттихок по-немецки было самой дурацкой ее идеей. Жутко мило, но абсолютно непрактично. Хотя, честно говоря, она не ожидала, что я присоединюсь к ней в этой операции.
Разобрала и собрала револьвер Пола семь раз. Не так интересно, как копаться в кольцевом двигателе.
Прибыл еще один Лизандер.
Невероятно, но факт. Ему удалось пробраться мимо зениток и сесть там, где планировалось, — примерно в семидесяти милях к северу отсюда в понедельник, 18 октября. К несчастью, посадочная полоса превратилась в болото, потому что всю прошлую неделю шел дождь, думаю, во всей Франции. Приемная комиссия провела на поле пять часов, пытаясь вытащить самолет из грязи — они впрягли пару быков, потому что было слишком влажно даже для трактора, но в конечном итоге им пришлось сдаться, поскольку начало светать. Поэтому им пришлось уничтожить еще один самолет, и еще один пилот специального назначения застрял здесь.
Я сказала еще один, но это неправда, ведь я не пилот спецназначения. Однако весьма утешительно знать, что ты здесь не одна — очень по-свински, знаю, но ничего не могу с собой поделать.
Говорили, что этот самолет должен был забрать меня домой. Они собирались попытаться втиснуть меня туда вместе с двумя людьми, которых я должна была забрать в Англию — пришлось бы сидеть на полу, но УСО и ВВТ настойчиво желали видеть меня на родине и хотели вывезти отсюда. Но не вышло. Все что угодно можно организовать, реорганизовать, но в последнюю минуту все равно все пойдет не по плану. Каждое сообщение в Лондон должно быть кропотливо закодировано и доставлено на велосипеде к спрятанному в десяти милях отсюда радиоприемнику. Может статься так, что сообщение не отправят сразу же, потому что кто-то потревожил листочек в замочной скважине или ресничку, сложенную в записку для посыльного, после чего нужно выждать три дня, чтобы убедиться, что за ними нет хвоста. Лил ужасный дождь, с тысячефутовыми тучами и нулевой видимостью в долинах реки, где висит туман — здесь никто не мог приземлиться. Поля ближе, чем в Туре — в пятидесяти милях отсюда — не было, чтобы заменить то, что разрушила я.
Они называют разрушенное поле «brûlé» — сожженное. Благодаря мне.
Им придется послать Хадсон, чтобы забрать всех нас, потому что в Лизандере просто не хватит места. А значит, придется ждать, пока высохнет грязь.
Тьфу! Никогда не была такой унылой и несчастной в течение такого долгого времени — складывалось впечатление, что я живу в палатке — ни тепла, ни света. Мне дали одеяла из гусиного пуха и овчины, но постоянно лил дождь — серый, тяжелый, осенний дождь, который останавливал любую работу, даже если вы не были заперты на чердаке. Пару раз я спускалась вниз — каждый день они пытались кормить меня в фермерском доме, чтобы согреть и скрасить жизнь хоть каким-то разнообразием. Ничего не писала здесь неделю, потому что пальцы обморожены — постоянно жутко холодно. Мне нужны те варежки, которые я сделала по образцу из альбома для выкроек, что дала мне бабуля, с отворотами, которые можно убрать, освободив пальцы. Предметы первой необходимости для войск, кажется, так она называлась. Знай я, как необходимы будут те варежки, никогда не достала бы их из сумки — разве что для того, чтобы надеть. В отличие от противогаза.
Я хотела бы быть писателем — хотела бы суметь найти слова, чтоб описать ту густую смесь страха и скуки, с которой я жила последние десять дней, которая всегда была на шаг впереди меня. Должно быть, именно так ощущается тюремное заключение. Ожидание приговора — это не ожидание казни, поскольку я была не безнадежна. Но возможность закончить смертью всегда витала вокруг. Слишком реальная.
В то же время, дни мои унылее, чем у девушки на мельнице, бесконечно загружающей челноки — не оставалось ничего, кроме как посасывать замерзшие пальцы, как делал Джейми в Северном море, и волноваться. Я к такому не привыкла. Всегда что-то делала, всегда куда-то бежала. Понятия не имею, чем занять разум за неимением работы. Когда пускался дождь и видимость ухудшалась настолько, что невозможно было летать, остальные девушки в Майдсенде дремали, вязали или занимались ногтями. Вязания всегда было мало, от него становилось скучно, а на что-то большее, чем носки или варежки, не хватало сосредоточенности. В конечном итоге я всегда оказывалась у разобранного велосипеда.
Вспоминаю то Велосипедное приключение, когда я рассказала Джули о моих страхах — насколько незначительными они кажутся сейчас. Быстрый, внезапный ужас от взорвавшихся бомб не сравнится с нескончаемым, пронимающим до костей страхом обнаружения и плена. Он всегда со мной. Не бывает ни облегчения, ни надежды услышать сирену, говорящую о том, что все чисто. Постоянное опасение, понимание того, что в любую секунду может произойти худшее.
Я говорила, что боялась холода. Действительно, холод очень неприятен, но... это не то, чего следует бояться, так ведь? Каких десяти вещей я боюсь теперь?
1) ОГНЯ. Не холода и не тьмы. Под тюками сена на полу амбара все еще скрыто достаточное количество взрывчатки. Иногда ее запах непреодолимый. Похож на марципаны. Забыть невозможно. Если немецкий караульный совал сюда нос, понятия не имею, как он не заметил.
Хотите верьте, хотите нет, но это заставляло меня думать о том, как я целую вечность раскатываю глазурь для кексов.
2) Бомбежки моих бабули и дедули. Здесь ничего не изменилось.
3) Что в бомбежку попадет Джейми. На самом деле, теперь, ощутив часть того, с чем сталкивается Джейми, я беспокоюсь о нем гораздо сильнее.
4) Новое в списке: концентрационный лагерь нацистов. Не знаю, как они называются, не знаю даже, где находятся, — думаю, никогда не обращала на это внимания. Еще никогда они не были столь реальны. Дедуля часто зачитывал зловещие истории из Гардиан, никогда не придавая им особого значения. Но понимание того, что весьма вероятно я могу оказаться там, пугало похлеще любой газетной истории. Если меня поймают и не расстреляют в ту же секунду, то прилепят на меня желтую звезду и отправят в одно из тех жутких мест, и никто никогда не узнает, что со мной случилось.
5) ТРИБУНАЛА. Пытаюсь вспомнить о каких еще «страхах» рассказывала Джули. Большинство из тех, которые мы обсудили в тот первый день, в столовой, были такими глупыми. Постареть! Думать об этом сейчас неловко. Сказанное мною, когда мы катались на велосипедах, было лучше. Боязнь собак. Хах, это кое-что напомнило мне.
6) Пола. Пришлось выгонять его отсюда дулом револьвера — конечно же, это был его револьвер, тот, которым он научил меня пользоваться. Возможно, я слегка переборщила, наставив на него оружие. Но он появился на моем чердаке средь бела дня, и никто из семьи не знал, что он здесь, что было само по себе пугающе. Они тщательно отслеживают всех приходящих и уходящих, им необходимо доверять ему. Думаю, он хотел лишь поцелуев и объятий. Но, сильно расстроившись, он ушел и оставил меня наедине с чувством вины, стыда и чопорности.