НЕНАВИЖУ ЕГО. После того, как ушел фотограф, я должна была идти на еще одну тренировку с Полом. Он ВСЕ РАВНО не мог держать руки при себе — даже после того, как я наставила на него пистолет, даже под наблюдением Митрайет — оставляя их на моей руке или плече гораздо дольше положенного, он все же не позволял себе зайти дальше. Он, должно быть, догадывался, как сильно я хотела снести ему мозги его собственным пистолетом. Но очевидно, что опасность его лишь подстегивала, а меня, несмотря на жестокие сны, — нет. Надеюсь, это он тоже знает.
В последние выходные каждого месяца Маман позволено убивать специально уполномоченную курицу, чтобы приготовить воскресный обед для дюжины офицеров Гестапо. Поскольку Этьен был местным, его семья должна была регулярно развлекать его начальство, а нацисты, ясное дело, знали, что на ферме лучше, чем в городе. Во время последнего их визита я целых три часа провела, сжимая в руках свой Кольт тридцать второго калибра так крепко, что руки болели даже спустя несколько дней. Поглядывая украдкой через решетки в стене амбара, я запросто могла разглядеть капот их сверкающего Мерседеса, припаркованного во дворе, и заметить грязь на подоле длинного кожаного плаща капитана, когда они возвращались.
Про визит мне рассказала Кадетт. На самом деле ее звали Амели. Кажется немного странным не писать имена членов семьи, поскольку нацисты с ними знакомы. Но я привыкла думать о семье Тибо просто как о Маман и Папа, а Митрайет такая же Габриэль-Тереза, как и Джули — Катарина. Семья позволяла Амели болтать без умолку, когда нацисты оккупировали их кухню — казалось, что в голове ее опилки, но своим эльзасским немецким она очаровывала всех и каждого. Она всем нравилась.
Они пытаются сделать свои визиты менее формальными — все одеваются в гражданское, хотя почести капитану Гестапо оказываются не меньшие, чем Королю Англии. И Митрайет, и ее сестра согласны с тем, что он чертовски пугающий — спокойный, с приятным голосом, никогда ничего не говорящий, не обдумав. Примерно в том же возрасте, что и Папа Тибо, фермер. Подчиненные боялись его до ужаса. У капитана не было фаворитов, но он любил беседовать с Амели и каждый раз приносил ей маленькие подарки. В этот раз это была маленькая спичечная коробочка с тиснением отеля, который они забрали под собственные нужды, — ШдБ, Шато де Бордо. Амели добросердечно отдала ее мне, но я же не собиралась поджечь здесь что-нибудь!
Они начинают с напитков. Мужчины стоят на кухне, потягивая коньяк, Ле Кадетт обслуживает их, Митрайет неловко сидит в углу рядом с угрюмой немецкой девушкой, которую таскают повсюду в качестве секретаря/камердинера/рабыни капитана — к тому же она их водитель. Она не выпивала коньяк с мужчинами, ее руки заняты папкой капитана, перчатками и шляпой на протяжении всего краткого обмена любезностями.
Сегодня у брата, Этьена, на лбу над левым глазом красуется огромная уродливая шишка — совсем свежий фиолетовый синяк с кровавой вмятиной в центре, все еще опухший. Ле Кадетт полна сочувствия к нему, Маман и Митрайет же более сдержанны. Они не посмели спросить, как он его получил, но младшая сестренка оказалась смелее, хоть и не добилась ответа, — он был очень смущен оказанным ему вниманием, ведь суета развернулась прямо на глазах его начальника, двух коллег и той девушки.
Поэтому Ле Кадетт повернулась к капитану и спросила:
— Весь рабочий день Этьен дерется с людьми? Тогда он мог бы вернуться в школу!
— Твой брат очень воспитанный человек, — ответил капитан. — Но иногда жестокие узники напоминают нам, как опасна может быть работа полицейского.
— А ваша работа тоже опасна?
— Нет, — мягко сказал он. — Я лишь говорю с людьми.
— Жестокие узники, — заметила она.
— Именно поэтому мне нужен твой брат — защищать меня.
В этот момент рабыня-секретарша очень-очень тихо хихикнула, прикрыв рот рукой — притворилась, будто покашливает, и отрывисто махнула в сторону травмированной головы Этьена, прошептав сидящей рядом Митрайет: «Это сделала женщина».
— Он заслужил? — так же шепотом спросила Митрайет. Секретарша пожала плечами.
Не знать, что происходит или что случилось с Джули, — аду подобно. Прошло больше трех недель, уже ноябрь. И полная тишина — с таким же успехом она уже могла добраться до темной стороны луны. Удивительно, на сколь тонких нитях могут висеть наши надежды.
Они не допрашивают женщин в Ормэ — думаю, обычно их отправляют прямо в тюрьму в Париже. Уверена, мое сердце на секунду остановилось, когда я услышала это, и еще разок, когда записала услышанное.
Это сделала женщина.
Не знаю, разочарование это или облегчение, но весь вчерашний день (Вскр, 7 ноября) я пыталась выбраться из Франции, но снова вернулась в тот же старый амбар — измученная, но на взводе. Писать могу только потому, что уже светает, и Пол дал мне таблетку Бензедрина65, чтобы хватило сил.
Рада снова видеть эти заметки. Я оставила их здесь, дабы не быть раскрытой, если меня поймают в моем пятидесятимильном походе к посадочному полю. Конечно же, я миллион раз говорила себе, что нельзя ничего записывать, но, думаю, в следующий раз я возьму их с собой. Оставила их здесь, и возникло чувство, что я лишилась частички себя, да и потерять бортовой журнал — предательское преступление.
Ехала я в багажнике небольшой машины, принадлежащей другу Папы Тибо — Ситроен Розали — 4-цилиндровый двигатель как минимум десятилетней давности, работающий на отвратительной смеси из каменноугольной смолы и этаноле из сахарной свеклы. Бедный двигатель просто ненавидел это пойло — пыхтел и отплевывался всю дорогу — допускаю, что я не задохнулась выхлопами лишь по счастливой случайности. У Папы Тибо был собственный фургончик на ферме, но и он, и его водитель столь тщательно регулировались, что они не смели использовать его для нужд Сопротивления. Во время вчерашнего путешествия, воскресным днем, пришлось миновать как минимум шесть контрольно-пропускных пунктов, каждые десять миль. Они не всегда знают, где будет находиться очередной КПП, но для обратной дороги после комендантского часа было полезно выяснить. Меня заперли вместе с плетеной корзинкой для пикника и парой кур-несушек, которых весьма законно перевозили на другую ферму. Суета вокруг кур была невообразимой. Хотя, в отличие от меня, у них были документы.
Отличное отвлечение вышло. Как только кто-то открывал багажник, а это происходило на половине КПП, куры начинали кудахтать, как... собственно, как куры! Трудность для меня, свернувшейся клубочком в задней части багажника под пустыми мешками, состояла не в том, чтобы попытаться избежать сердечного приступа каждый раз, как кто-то открывал багажник, а чтобы попытаться не захохотать в истерике.
Чтобы добраться до посадочного поля, потребовалось много времени — когда мы прибыли, уже стемнело, а все куры были доставлены в конечный пункт назначения. Мне пришлось ждать около часа в тайнике, пока завершилась «куриная» сделка, но для меня припасли сэндвич и немного коньяка. Через поле, которое было под уклоном, но не критичным, проходили высоковольтные линии, которые мне ни капли не понравились, как, думаю, и любому пилоту, который ни разу из-за этого тут не приземлялся, а мне придется...
Кроме меня и кур в поездке еще принимали участие: водитель, друг Папы Тибо, сам Папа Тибо, ответственный за продажу кур, Амели и Митрайет, отвечающие за достоверность воскресного пикника, и Пол, как надсмотрщик за выполнением плана. Всю дорогу Пол сидел между девочками, в то время как Амели ворковала, лежа у него на плече. Она потрясающая актриса, эта Кадетт. Под нижним сидением они спрятали парочку Стенсов — тезок Митрайет, автоматов — и радиоприемник. Поле находилось прямо в конце грунтовой дороги, с тремя деревянными воротами по пути — «наши» охранники уже были размещены около каждых. Все они приехали на велосипедах, которые сейчас были спрятаны в придорожных кустах. Некоторые ехали по двое, чтобы, когда пассажиры самолета улетят, не пришлось тащить за собой пустые велосипеды. Местный «наземный экипаж» установил наш радиоприемник, подсоединив его к батарее бедной Розали, а антенну установили на дереве, под которым удобно пряталась машина, чтоб ее не было видно с воздуха. Прием сигнала поначалу был отличный, хотя усиливающийся ветер усложнял слышимость.