Я уклонялась, как могла, — улыбалась, словно идиотка, прятала лицо в плече, будто я слишком застенчива, чтобы заслуживать жить, хихикала и бормотала. Мой французский не улучшился, но меня научили нескольким ответам на приветствие, адресованное напрямую ко мне — а после разговор вели Митрайет и ее младшая сестра. «Она дочь двоюродной сестры мамы из Эльзаса. Их дом разбомбили, а маму убили. Она побудет у нас, пока ее папа не найдет новое жилье — она сейчас совершенно разбита, понимаете, не хочет об этом говорить...»
В чрезвычайных ситуациях они пользовались кодовым словом — МАМАН — и говорили напрямую ко мне по-немецки. Это был сигнал мне разразиться громкими рыданиями, на которое девушки должны были максимально шумно реагировать, утешая и успокаивая меня — и все по-немецки. Это шоу было предназначено для шокирования и смущения того, кто пристал к нам, чтобы они быстренько вернули наши документы, не слишком присматриваясь ко мне, и бежали в противоположном от нас направлении.
Мы много репетировали и довели этот спектакль до совершенства. И каждое утро с тех пор, как я перебралась жить в дом, Кадетт — Амели — прыгала на моей кровати, крича «Просыпайся, Кете! Иди кормить кур!» Думаю, они легко запомнили мое «имя», потому что знали меня лишь как Киттихок.
Итак, мы встретили Этьена. И, конечно же, весь разговор велся по-немецки, не только потому, что они говорили так дома, а еще и я, как их кузина, тоже должна была понимать его. Каждая толика меня вслушивалась в разговор в ожидании кодового слова, вплетенного в их беседу, которая с таким же успехом могла происходить с акцентом Глазго, что я точно так же не поняла бы! Мой девичий румянец не был фальшивым — складывалось ощущение, что мое лицо горит от страха и растерянности. Мне нужно было доверить девчонкам Тибо сделать самую тяжелую работу по моему прикрытию, объясняя брату ситуацию с кузиной, о которой он раньше никогда не слышал.
Но затем Этьен и Амели начали спорить, Амели все бледнела и бледнела с каждым сказанным им словом — думаю, как и я, — пока мне не показалось, что ее сейчас стошнит, и именно в этот миг вмешалась Митрайет, начав бросаться ругательствами предателю-брату в лицо и угрожая избить его. Он намертво застыл, сказал какую-то гадость Митрайет, после чего укатил прочь на своем велосипеде. Но вдруг остановился, повернулся ко мне, кивнул, чертовски вежливо и формально, и уехал.
Когда он оказался далеко за пределами слышимости, Митрайет выпалила по-английски:
— Мой брат — ДЕРЬМО! — Понятия не имею, где она выучила это слово — явно не от меня! — Он — ДЕРЬМО! — снова сказала она, потом повторила это по-французски, что оказалось сложнее понять мне, но легче для нее.
Этьен помогал на допросах. Разговор зашел о нем, и он признался Амели, которая снова начала дразнить его за царапину на лбу. Поэтому он в мельчайших подробностях рассказал ей, что ее ждало бы, окажись она узницей, которая отказывается отвечать на вопросы Гестапо.
Теперь не могу выбросить из головы мысли — каково оно, быть там? Я снова и снова слушала обрывки фраз от Амели, которая думает, что я отличный слушатель, несмотря на то, что я не понимаю и половины из сказанного ею. Она слегка расстроена вовлеченностью капитана Гестапо, поскольку в ее представлении он был на одной ступени со священником или директором школы — авторитетный, немного отдаленный, в большинстве добрый к ней, но прежде всего тот, кто играет строго по правилам. Тот, кто живет правилами.
А вставление булавок под ногти на ногах тем, кто отказывается говорить, не вписывается ни в одно из когда-либо слышанных правил.
— Не верю, что они делают подобное с женщинами, — сказала Амели брату, когда мы стояли у дороги с велосипедами.
— Если ты женщина, то булавки тычут тебе в грудь. — Именно после этого Амели стало плохо, а Митрайет вышла из себя.
— Заткнись, Этьен, ты тупой осел, вселяющий детям кошмары! Господи! Какого черта ты там остаешься, если это так кошмарно? Тебе нравится смотреть, как женщинам в грудь загоняют булавки?
После этой фразу Этьен похолодел.
— Я там потому, что это моя работа. Нет, мне не нравится. Ни одна женщина не остается привлекательной после того, как ты выливаешь на нее ведро ледяной воды, и она заблевывает собственные волосы.
—
Я сказала Амели не думать об этом. А потом сказала не думать об этом себе. После чего сказала себе, что об этом все-таки стоит ПОДУМАТЬ. Это РЕАЛЬНОСТЬ. И это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО происходит.
Из-за сказанного Джейми мне начали сниться кошмары. Если Джули еще не мертва... Если она еще не мертва, то она рассчитывает на меня. Зовет меня, шепча мое имя во тьме. А что могу я? Я едва могу спать, просто ходя кругами всю ночь в попытках придумать, что я могу сделать. ЧТО я могу сделать?
Нашла отличное поле — хотя довольно далеко, — весь день ездили на велосипедах с М., 12 ноября, в пятницу. Невероятно, насколько сложно оказалось найти достойное поле для УСО. Они все были как один — ферма за фермой, со святилищами на каждом перекрестке и общинной пекарней в каждом поселке. Все поля здесь настолько плоские, что приземлиться можно где угодно. Однако ни одного заметного ночью ориентира или прикрытия для приемной комиссии. Должно быть, в мирное время полеты здесь невероятны.
Я во Франции уже пять недель.
Мои ноги сильны как никогда — дважды за неделю я проезжала добрых шестьдесят миль, один раз в поисках поля, а второй — показывая это самое поле Полу. Ему пришлось тащить свое р/о, чтобы послать сигнал КВС сфотографировать поле для одобрения Лунной Эскадрильей. Между этими веломарафонами большую часть своего времени я проводила, ухаживая за цыплятами, учась подключать небольшие взрывные устройства и отчаянно стараясь не закричать от скопившихся нервов.
Радиоведущая Джорджия Пенн получила отказ от регионального главы Гестапо — могущественного и ужасающего мужчины, которого, кажется, звали Фербером — начальника капитана Ормэ. Пенн дала нам знать, что она планирует проигнорировать его отказ и попытается снова напрямую обратиться к капитану — она напишет запрос задним числом, связывая их собственной волокитой, чтобы правая рука не знала, что делает левая. Удивительная женщина, хоть и напрочь отбитая, и если вы меня спросите, то я отвечу так — надеюсь, что ее собственная правая рука знает, чем занята левая.
На завтрашний вечер, четверг, 16 ноября, запланирована посадка еще одного Лизандера — на том кишащем подпорками поле близ Тура. Погода непредсказуемая, но это наш последний шанс застать ноябрьскую луну. Я могу вернуться домой, так и не получив опыта использования взрывчатки.
Нет, я все еще здесь. Проклятая Розали.
Думаю, винить бедную машину не стоит, но перекладывать вину на глупого водителя с одними лишь благими намерениями мне не нравится.
Боже, как я устала. Вчера вечером луна взошла только в десять часов, поэтому самолет не требовался до двух утра — Пол забрал меня после наступления комендантского часа, и мы покатили на велосипеде навстречу машине — он крутил педали, а я стояла позади него на раме. Пришлой мертвой хваткой держаться за него на протяжении пяти миль, но ему уж точно понравилось. Машина опоздала — водителю пришлось отвязываться от неожиданного патруля, а мы с Полом простояли полчаса, дрожа и утопая в канаве, где мы спрятали велосипед. Не думаю, что когда-либо в жизни мои ноги мерзли сильнее — в ледяной жиже, в средине ноября, в деревянных башмаках — сразу же вспомнился Джейми, бултыхающийся в Северном море. К тому времени, как приехала машина, я едва не плакала.
В этом путешествии принимали участие только мы втроем — что туда, что обратно дорога была очень опасной, не хотелось втягивать в это Папу Тибо. Его друг, хозяин машины, ехал на всех парах, с полным баком, словно колотушка, с выключенными фарами, а путь ему освещала лишь одна луна. Розали правда не хотела ехать подобно колотушке, исполняя свою обычную драму каждый раз, когда мы ехали под гору, кашляя и задыхаясь, словно умирающая героиня Диккенса, и в конечном итоге просто заглохла — двигатель все еще пыхтел, но машина остановилась. Просто не смогла ехать под гору. Дроссельная заслонка была полна, но цилиндры жалостно трещали, словно мы пытались поднять эту консервную банку в воздух.