Она — то есть я — должна доставить сообщение — приглашение? — новобранцу Джули, то есть той немецкой девушке-рабыне, секретарше Энгель. Почему я? Да потому, что я не местная и, если повезет, буду уже далеко отсюда к наступлению следующего полнолуния. Энгель не знает меня в лицо, как и многие другие. Но я никогда не видела ее прежде, поэтому мы договорились, что я должна буду хорошенько ее рассмотреть, прежде чем подойти к ней на улице завтра. Мы с Полом вернулись на ферму Тибо еще до того, как ушли нацисты, и ждали, ждали, ждали пока они выйдут.
Мы закрыли ворота. Значит, гестаповскому Мерседесу придется остановиться, а Энгель — их водителю — придется выйти, чтобы открыть ворота.
На обочине рядом с велосипедом убитого мужчины стояла девушка и наблюдала за Мерсом, склонив голову, прикрытую одним из платков Маман Тибо — то была я. Немку облапал с ног до головы мужчина — уверена, второго такого шанса рассмотреть ее у меня не было бы, благодаря его представлению — то был Пол. Он позволил бедолаге приоткрыть ворона на фут, после чего, пытаясь помочь, положил руку поверх ее ладони, умудрившись при этом скользнуть второй рукой по ее заднице, пока они вместе открывали ворота. Думаю, можно с уверенностью сказать, что она теперь ненавидит его не меньше моего. Она метнулась к машине, прижимая к ногам юбку и пальто, а Этьен на заднем сидении умирал от смеха.
Но все это дурачество Пола дало мне возможность хорошенько ее рассмотреть. Высокая, примерно моего возраста, темно-каштановые волосы, стриженные строгим бобом, немного старомодна. Удивительные светло-зеленые глаза. Не симпатичная, но интересная — наверняка в красном котельном платье она выглядит сногсшибательно, хотя в этих строгих ботинках и дымчатом пальто была ужасно унылой.
Ох, я говорю как Джули — «Знаешь, нацистская рабыня, ты бы выглядела потрясающе, позволь мне поработать над твоими бровями».
Так что Энгель вернулась к машине и так резко тронулась, что заглох мотор — до того она была зла. Тут же заведя его снова, она медленно тронулась, даже не взглянув на Пола, когда проезжала мимо него, оставив ему закрывать ворота самостоятельно.
Не думаю, что кто-то из них заметил меня; они были слишком заняты наблюдением за романтической комедией, разыгравшейся между Полом и Энгель.
Мне удалось взглянуть и на капитана Гестапо. Знаю, мне нужно было стоять, склонив голову. Но я не могла удержаться. Этот мужчина допрашивал Джули, он прикажет казнить ее — или уже приказал. Не знаю, чего я ждала, но он ничем не отличался от остальных — выглядел как парень, зашедший в магазин за мотоциклом для своего сына на шестнадцатый день рождения, выглядел как директор школы. Но помимо этого казалось, что он сдался. Устал как собака, был абсолютно изможден. Так выглядели все пилоты в сентябре сорокового года, во время тяжелейших дней Битвы за Британию, так выглядел сын викария, взбираясь в самолет в тот день, когда был убит.
Тогда я не знала — не знала до этого утра, когда увидела лицо капитана и подумала как он, должно быть, устал и взволнован — но знаю теперь, что подразделение Гестапо в Ормэ попало в немилость не только из-за ошибки капитана касательно интервью с Пенн, но и потому что их ограбили. Митрайет узнала это у рабыни Энгель во время распития коньяка у Тибо. На прошлой неделе пропала связка ключей, а через час нашлась, но в другом месте, и никто не мог объяснить, как они пропали. Каждый служащий был допрошен капитаном, а завтра самого капитана допросит его командир, ужасный Николаус Фербер.
На месте капитана я бы прижала к стенке Энгель — уверена, она не должна сливать такую информацию. Что ж, если она добровольно не примкнет к нам, мы сможем шантажировать ее, это наш шанс...
И моя задача — подтолкнуть ее. Поверить не могу, что говорила офицеру разведки, что не гожусь для такой работы! Так или иначе, переживать сильнее некуда — но так же хорошо наконец заняться чем-то полезным. Не думаю, что мне удастся сегодня уснуть. Из головы не выходят слова Тео, сказанные мне после первой перевозки на Лизандере — «Мы тоже можем участвовать в операциях...»
УПРАВЛЯЙ САМОЛЕТОМ, МЭДДИ
Приснился кошмар о гильотинах. На французском, вероятно, очень скверном французском, — подумать не могла, что мне будут сниться сны на французском. Я воспользовалась ножом Этьена, чтобы затянуть болты, держащие кабель, который опускал лезвие, чтобы убедиться, что оно упадет четко. Отвратительно — если бы смерть была грязной, вина лежала бы на мне. Я все думала — гильотина работает как дроссель... C’est comme un starter...
Совсем тю-тю, как сказал бы Джок. Если я не окажусь в этом грязном дворе отеля с головой в жестяном тазу, это будет настоящее чудо.
Я целый час сидела в любимом кафе Амели и ждала старика, чьего имени я не знаю, чтоб тот сказал мне «L’ange descend en dix minutes» — Ангел спустится через десять минут. Это означало, что Энгель пошла в гараж за машиной, чтобы отвезти капитана на встречу с его ужасным начальником. Мне придется лишь прогуляться перед отелем, когда она будет сопровождать его к машине, и передать ей помаду со спрятанным внутри клочком бумаги, где указано, что мы организовали для нее тайник, — если она захочет связаться с Сопротивлением, то может оставить записку в детском кафе, сложив ее в полотняный носовой платок, который воткнули под ножку стола, чтобы тот не шатался.
И, конечно же, она может устроить для меня засаду, поскольку именно мне придется забирать записку, и она знает об этом.
Знаете что? Если она собирается сдать меня, ей не нужна засада. К тому времени, как она надумает это сделать, я уже буду мертва.
Догоняя ее сегодня днем, я шлепнулась перед ней на колени, будто она что-то обронила, хотя в действительности это я оставила там помаду. Встав, я протянула ей маленький блестящий тюбик. Я улыбнулась, словно идиотка, и произнесла полдюжины немецких слов из тех двух дюжин, что я знала.
— Verzeihung, aber Sie haben Ihren Lippenstift fallengelassen. — Простите, вы уронили помаду.
Капитан был уже в машине, а Энгель еще не успела открыть свою дверь. Он не мог слышать нас. Я не смогла бы понять ничего из ее ответа, поэтому просто мило улыбалась, а на случай, если бы она не взяла помаду, должна была сказать «Es tut mir leid, daß es doch nicht Ihr Lippenstift war» — «Простите, это, наверное, не ваша помада».
Но она посмотрела на золотой тюбик, нахмурилась, потом перевела взгляд на мою мягкую, безвкусную ухмылку.
Она с любопытством спросила по-английски:
— Вы Мэдди Бродэтт?
Хорошо, что я уже улыбалась. Просто позволила улыбке застыть на лице. Чувствовала себя полной фальшивкой, будто бы в маске — словно на мне чье-то чужое лицо. Но я не позволила улыбке исчезнуть. Лишь покачала головой.
— Кете Хабихт, — сказала я. Она только кивнула — так, будто поклонилась. Взяла помаду, открыла дверь Мерседеса со стороны водителя и залезла внутрь.
— Danke, Käthe, — сказала она, прежде чем закрыть дверь. «Спасибо, Кете». Так просто. Неформально и дерзко, словно я была маленькой девочкой.
Когда она уехала, я вспомнила, что Кете вообще не должна понимать английский.
Управляй самолетом.
Хотела бы я, как хотела бы я управлять ситуацией. Я все еще жива, и у нас есть ответ Энгель. Я собственноручно забрала его, уверено поехав в город на велосипеде через тот же пропускной пункт, который использовала Митрайет, — они уже знали меня, поэтому просто махнули, даже не удосужившись проверить документы. Энгель оставила нам шарф Джули. Я не сразу узнала его; он лежал под столом в кафе, и парень, который подметал полы, отдал его мне. «C’est à vous?» — Это ваше? Я не сразу поняла, что это — сверток тускло-серой ткани, — но, едва коснувшись, узнала в материи шелк, поэтому взяла на случай, если это важно. Я обмотала им шею, нацепив привычную идиотскую улыбку.
— Merci. — Спасибо.
Я сидела там еще около десяти минут, внутри все сжалось от страха и волнения, и пыталась заставить себя допить чашку самого ужасного фальшивого кофе из всех когда-либо сваренных, чтобы не выглядеть подозрительно, покидая кафе в спешке.