Это был первый раз, когда она вырубила меня. Лекарства подействовали только спустя тридцать минут. Сделаем вид, что мне повезло, что они не огрели меня велосипедом, дабы ускорить действие медикаментов.
—
Когда я проснулась, они отправили меня на виллу вместе с шофером. Я чувствовала себя потрепанной, глупой, слегка больной и очень голодной, и, думаю, мне даже было бы все равно, если бы та пожилая женщина сдала меня полиции. РАЗВЕ НЕ ТАК БЫВАЕТ, КОГДА УБИВАЕШЬ СВОЕГО ЛУЧШЕГО ДРУГА?
Но нет, шофер отвел меня в темную элегантную гостиную, отделанную дубовыми панелями, а женщина вышла, чтобы встретить меня, — она была из рода тех прекрасных, словно фарфоровых людей прошлого века, с белоснежными волосами, уложенными как у Джули — это я заметила. Ничего не говоря, она взяла меня за руку и повела вверх по лестнице, в ванную размером с тронный зал, где меня ждала, издыхая паром, горячая ванна. Втолкнув меня в комнату, она ушла, позволяя мне воспользоваться этой роскошью.
Я думала о том, чтобы вскрыть себе вены карманным ножом Этьена, но это казалось так несправедливо по отношению к этой хрупкой, героической хозяйке дома, но... НО Я ХОТЕЛА МЕСТИ, ЧЕРТ ЕЕ ДЕРИ
Поэтому приняла ванную. Которая, признаюсь, была просто божественна. Вытираясь большим махровым полотенцем, очевидно, оставленным мне, я чувствовала себя грешницей. И немного ненастоящей.
Старуха, хотя следовало бы назвать ее пожилой, а не старой — настолько она была утонченной — встретила меня у двери, когда я вышла из ванной. Я была чиста от макушки до пят, но штаны были выпачканы в грязи, а влажные волосы стояли дыбом, отчего я чувствовала себя потрепанной, словно уличный бродяга. Но ей, казалось, было все равно — она снова взяла меня за руку и на этот раз проводила в небольшую гостиную с камином и чайником, стоящим на конфорке. Она усадила меня на изношенный диван восемнадцатого века, обитый шелком, пока готовила для меня скромный ужин — хлеб, мед, кофе, крошечные желтые яблочки и вареное яйцо.
Поднос оказался на маленьком столике с мраморной столешницей, а женщина красивой серебряной ложечкой сбила для меня верхушку яичной скорлупы, словно я была ребенком, которого нужно накормить. Затем она окунула ложку в яйцо, и среди облачного белка показался желток, похожий на солнышко. Я тут же вспомнила ужин с постояльцами Замка Крейг во время первого моего визита туда. А затем осознала, что мы с Джули никогда не оказывались там одновременно, а теперь никогда и не окажемся, наклонилась и зарыдала.
Пожилая дама, даже не знающая, кем я являюсь и что она в большой опасности только потому, что пустила меня в свой дом, села рядом со мной и начала гладить по волосам своими тонкими, морщинистыми руками, а я проплакала в ее объятиях не менее часа.
Через какое-то время она поднялась и сказала:
— Я сварю тебе еще одно яичко, за три минуты — как любят англичане. Это уже остыло.
Она сварила еще одно и заставила меня съесть его, пока она сама ела остывшее.
Когда я уходила, направляясь к конюшням, она расцеловала меня в обе щеки и сказала:
— Мы разделяем ужасное бремя, chérie. Мы так похожи.
Я не до конца поняла, что она имела в виду. Поцеловала ее в ответ и сказала:
— Merci, Madame. Merci mille fois.
Тысячи благодарностей недостаточно. Но больше мне нечего ей дать.
—
Ее сады были полны роз — раскидистые, старые, вьющиеся кусты, лишь несколько из которых — осенние, сорта Дамаск, чьи последние цветы все еще кивали бутонами под каплями дождя. Именно в честь этой женщины назвали миссию. Митрайет говорит, что до войны эта женщина была известным селекционером, а водитель являлся умелым садовником, и ей удалось вывести несколько сортов роз и назвать их. Я не заметила роз, когда мы были здесь прошлой ночью, а днем шла к вилле в полном ступоре, но по пути обратно к конюшням обратила на них внимание. Цветы задыхались и умирали под декабрьским дождем, но крепкие кусты все еще были живы, и если немецкая армия не выкосит их, как сделала это на площади Ормэ, то весной они снова будут прекрасны. Безо всякой на то причины они навеяли мне мысли о Париже, и с тех пор та песня засела у меня в голове.
Никому другому не предоставили ни ванной, ни яиц всмятку, хотя несколько штук, сваренных вкрутую, они все-таки получили. Думаю, они отправили меня на виллу в качестве отвлечения, пока избавлялись от того парня, которого я попыталась убить сегодня утром, и другого мужчины в цепях. Так или иначе, я их больше не видела. Не знаю, как им удалось избавиться от цепей или куда они отправились, или в безопасности ли они. Но очень на это надеюсь. Правда.
Все остальные уходили поэтапно в течение следующих двух дней. Митрайет говорит, что если ты беглец, то безопаснее передвигаться днем, а не ночью — так как днем все люди могут выходить на улицу и нет никакого комендантского часа — не думаю, что я понимала это, поскольку всегда пыталась попасть на самолет, который прибывал после полуночи на весьма отдаленное поле.
Ее, меня и владельца Розали довез домой шофер той леди на ее собственной машине — мы подумали, что лучше оставить Розали там еще на какое-то время на случай, если нацисты снова вернутся проверить гараж. Мост до сих пор не починили, и за исключением тех немецких солдат, которых мы убили, тела все еще лежали там, под дождем, в оцеплении, чтобы никто не мог сжечь их. Пятнадцать людей. Я не видела их, ведь мы не могли ехать тем путем, так как мост был перекрыт. Им придется расчистить дорогу к тому времени, как починят мост, но я точно знаю, и от этого только хуже, что они выложат тела вдоль дороги как напоминание нам, что не стоит пытаться снова им помешать. Джули, ох, моя дорогая Джули...
ДЖУЛИ
Я собираюсь выпить эту дрянь и снова попытаться поспать, но хочу уточнить, что когда я проснусь, у меня будет над чем поработать — пока нас Митрайет не было, подруга Маман Тибо, владеющая прачечной, оставила мешок чистых немецких сорочек с пометкой «Кати Хабихт», на дне которого была спрятана большая стопка бумаг, которые я должна прочесть. Я не знаю, что там, — не было сил смотреть, должно быть, что-то от Энгель. Амели обнаружила, что все листы пронумерованы, и сложила их по порядку для меня, но записи в них на английском, а значит, она не может их прочесть. Они все еще спрятаны в мешке из прачечной, под моей «анонимно» пожертвованной новой коллекцией нижнего белья. Сегодня нет желания читать что-либо присланное Энгель, но завтра воскресенье, а значит, будут круассаны и кофе, и надеюсь, все еще будет идти дождь.
Это пишет не Энгель
Это Джули
—
Я все еще не закончила читать. Едва ли начала. Там сотни листов, половина из которых — маленькие кусочки картона. Маман Тибо просто варит мне кофе, а девочки приглядывают за дорогой и задним двором. Не могу остановиться. Не знаю, стоит ли спешить — возможно, Энгель понадобятся ее бумаги, так как в конце есть номер, похожий на официальный, выбитый красными чернилами, и кошмарный приказ об экзекуции на канцелярской бумаге Гестапо, выданный самим Николаусом Фербером. Это не совсем приказ, скорее рекомендация, если верить переводу Энгель. Но, думаю, она была в процессе исполнения, когда мы остановили автобус.
—
Я могу сказать, в какой момент Джули плакала. Не только потому, что она так говорила, — об этом свидетельствовали кляксы и смятая бумага. Ее слезы, иссохшие на этих страницах, смешались с моими собственными, снова намочившими бумагу. Я так сильно плакала, что почувствовала себя глупо в конечном итоге. Они показали ей те проклятые фотокарточки. А она выдала им коды — одиннадцать наборов зашифрованных стихотворений, паролей и частот. Одиннадцать наборов, одиннадцать ложных наборов, ПО ОДНОМУ ДЛЯ КАЖДОГО ИЗ НАШИХ МУЛЯЖЕЙ РАДИОПРИЕМНИКОВ, по одному для каждого из тех радио, что мы забросили в покореженный Лизандер. Те фото были подарком. Она столько могла им рассказать, СТОЛЬКО знала, а выдала лишь липовые коды.
Она даже не сказала им мое кодовое имя — хотя они, должно быть, спрашивали. Она не сказала им о Кете Хабихт, чьим именем пользовалась сейчас я. Она не сказала им НИЧЕГО