— Et ton amie, ça va? — обыденно спросила она. Как поживает твоя подруга?
Я оглянулась, сглотнула, не в силах удержать искусственную улыбку. Сделала затяжку и закашлялась — давно не курила, тем более французские сигареты. Минуту спустя до нее дошло, что мое молчание не сулит счастливого конца.
Она тихо ругнулась по-французски, лишь одно яростное слово разочарования. Затем сделала паузу и спросила:
— Elle est morte?
Я кивнула. Да, она мертва.
— Viens, — позвала она, отбрасывая волосы назад. — Allons. Viens marcher avec moi, j’ai des choses à te dire.
Даже если она собиралась отвести меня в тюрьму, не думаю, что я могла бы отказаться — Пройдемся? Мне есть что тебе рассказать. Выбора нет.
Я снова оказалась в облаке дыма от сигареты Энгель — даже ничего не заказывала, так как паника при необходимости разговаривать с незнакомцами по-французски так никуда и не делась. Энгель похлопала по толстой стопке бумаги около пепельницы, напоминая мне. Я взяла ее и положила в карман жакета рядом с удостоверением Кете.
Был полдень, улицы пустовали, отчего Энгель практически мгновенно переключилась на английский, возвращаясь к французскому, только когда мы проходили мимо кого-то. До ужаса странно говорить с ней по-английски — по речи она походила на Янки. У нее американский акцент, но говорит она довольно свободно. Кажется, Пенн говорила мне, что она училась в университете в Чикаго.
Мы завернули за угол и направились к площади перед «Ласточкиным гнездом», полной бронированных машин и скучающих часовых.
— У меня есть чуть меньше часа, — сказала Энгель. — Обеденный перерыв. Но нам не сюда.
Я кивнула и последовала за ней. Она болтала всю дорогу — должно быть, мы выглядели ужасно обычно — пара подружек, гуляющих с сигаретками в руках. У нее не было униформы — она обычная секретарша, у нее даже звания нет. Мы миновали мостовую перед ратушей.
— Она переходила дорогу, прямо здесь, и посмотрела не в ту сторону. — Энгель яростно выдохнула облако дыма. — До чего же глупое место для такой ошибки — прямо на Площади Ласточек! Здесь всегда кто-то есть — с одной стороны ратуша, с другой — Гестапо.
— Это был фургон Тибо, да? — надтреснувшим голосом спросила я. — Фургон почти сбил ее. — Французский фургон, полный французских кур, — именно так она написала на одной из первых страниц.
— Не знаю. Фургон исчез к тому времени, как я там оказалась. Уверена, водитель не хотел ввязываться в арест. Весь Ормэ отворачивается в другую сторону, когда на Площади что-то происходит — или бьют очередного еврея, или какой-то идиот забрасывает окна ведомства навозом.
Она взглянула на оскверненные окна — слава богу, на этой неделе с них не свисали мертвые тела.
— Твоя подруга устроила настоящее побоище, — сказала Энгель. — Укусила полицейского. Им пришлось вызвать меня, чтоб я усыпила ее хлороформом, понимаешь? Пока я бежала через всю площадь с флаконом, ее держали четверо, а она все равно сопротивлялась. Попыталась укусить и меня. Когда пары окончательно подействовали, казалось, словно потух свет...
—... Я знаю, знаю. — Мы уже покинули площадь. Почти одновременно повернулись, глядя друг на друга. У нее невероятные глаза.
— Мы превратили это место в настоящую дыру, — сказала она. — Когда меня впервые направили сюда, здесь цвели розы. А теперь — ничего, кроме грязи и грузовиков. Я думаю о ней каждый раз, когда иду по этой брусчатке, трижды в день. Ненавижу это чувство. — Она отвернулась. — Пойдем. Мы можем пройтись по набережной, около полукилометра. Ты там была?
— Нет.
— Там все еще красиво.
Она прикурила очередную сигарету. Третью за пятнадцать минут. Понятия не имею, как она это выдерживает и где их берет — женщинам больше не разрешали покупать сигареты в Ормэ.
— Я и раньше усыпляла людей, именно это от меня и требуется, это часть моей работы — я ведь химик, изучала фармакологию в Америке. Но я никогда не презирала себя сильнее, чем в тот день — она была такая маленькая и...
Она запнулась, и мне пришлось прикусить щеку изнутри, чтобы не заплакать.
—... Такая бесстрашная, такая красивая. Будто сломать ястребу крылья, уничтожить прекрасную весну кирпичами — вырвать розы, чтобы сделать стоянку для танка. Бессмысленно и уродливо. Она просто... в один момент она была полна жизни и неповиновения, а в другой стала лишь бессмысленной оболочкой, лежащей лицом в сточной канаве...
—... Я ЗНАЮ, — прошептала я. Она с любопытством взглянула на меня и нахмурилась, осматривая мое лицо острым взглядом светлых глаз.
— Правда?
— Она была моей лучшей подругой, — сказала я, сцепив зубы.
Анна Энгель кивнула.
— Ja, я знаю. Ох, должно быть, ты ненавидишь меня.
— Нет. Нет, извини. Расскажи все. Пожалуйста.
— А вот и река, — сказала Анна, и мы перешли еще одну улицу. Вдоль всего берега реки было ограждение, и мы стали, опираясь на него. Когда-то оба берега Пуаты в этом месте покрывали вязы, а сейчас не осталось ничего, кроме пней, — их все вырубили для дров за три года. Но она была права — ряд исторических домов по ту сторону реки все еще был прекрасен.
Анна глубоко вдохнула и снова заговорила.
— Когда она отключилась, я перевернула ее, чтоб проверить на наличие оружия, но она лишь сжимала в кулаке свой шелковый шарф. Должно быть, она цеплялась за него на протяжении всего сражения, но когда потеряла сознание, ее пальцы ослабели. Я не должна была обыскивать ее, это работа кого-то другого, но я задумалась о том, что же она так упорно защищала — может быть, яд для самоубийства, — потому потянула шарф из ее ладони...
Она провела рукой по перилам ограждения, словно переносясь мыслями в тот день.
— Ее рука была вся в чернилах. На шарфе идеальным отпечатком красовался справочный номер из архива ратуши Ормэ. Она записала номер на ладони и попыталась стереть его о шарф, когда ее схватили.
— Я плюнула на шарф — словно презирая ее, понимаешь? — и скомкала его, прижимая обратно к ее ладони. Потерла влажным шелком по ее коже, чтобы растереть цифры, и сжала ее безвольные пальцы вокруг него, так что никто и никогда не интересовался куском ткани в чернилах, не спрашивал ее о нем. А поскольку она занималась подделкой талонов на питание как раз перед тем, как ее поймали под предлогом поездки к какой-то выдуманной престарелой бабке, никого не удивило, что ее руки измазаны чернилами.
У наших ног приземлилась стайка полных надежды голубей. Я всегда поражалась тому, как они вспархивают и приземляются — никогда не прыгая и не сбиваясь, а ведь никто их этому не учил, они делали это инстинктивно. Летающие крысы, однако как красиво они приземлялись.
— Как ты узнала, для чего ей нужен был номер? — спросила я наконец.
— Она мне сказала, — ответила Анна.
— Нет.
— Она мне сказала. В конце, когда закончила. Она писала чепуху. Я отобрала ручку, чтоб она прекратила, и она отпустила ее, не сопротивляясь. Она устала. Мы ее измотали. Она взглянула на меня полными надежды глазами — больше не было оправданий, не было отсрочек. Все приказы Фербера держались в тайне, но мы обе знали, что он приказал фон Линдену. Куда ее должны были сослать.
Она ударила тыльной стороной ладони по перилам для пущего драматизма и взяла сигарету, словно та была ручкой.
— На своей ладони я написала: 72 К4 ШдБ.
Она затянулась сигаретой-ручкой, дабы успокоиться.
— Она была единственной, кто мог это увидеть. До того, как высохли чернила, я сомкнула пальцы и размазала цифры. Подобрала написанные ею страницы и перемешала их.
— «Это мое», — сказала она. Я знаю, что она не говорила о стопке бумаг и карточек, которые я складывала. Она говорила о справочном номере из архива, который я написала на руке.
— «Какая тебе с этого польза?» — спросила я. А она ответила: «Никакой. Больше никакой. Но если бы я могла...»
— «Что бы ты с ним сделала?» — тихо задала я вопрос. — «Что я могу с этим сделать?»