Ох, девочка Мэдди, НИ ЗА ЧТО. Мой допрос с Сэром Джоном Баллиолом должен был проходить в зале для допросов — думаю, инструктажи, как и допросы, проходили там же, но все называют ее именно так. Он должен был проходить там, но нет, поскольку там было занято. Сержант Сильви отвел меня. Я знаю, Сильви ко мне мягок, всегда был, и думаю, он горюет по Джули, но он был как скала, формально сопровождая меня на допрос — странновато, не правда ли? Ему не по душе было это делать. Как и запирать меня. Он спорил из-за этого с командиром эскадрильи. Но все это неважно — в конце концов, происходящее регулируется протоколом, и суть дела в том, что я не должна была лететь во Францию.
Поэтому я под стражей направилась в зал для допросов, а войдя туда, вдруг позорно осознала, что значит быть оборванкой, — как эвакуированные из Глазго ребятишки! — все еще одетая в брюки жены французского фотографа, потрепанный жакет Этьена Тибо и ботинки Джейми, в ту же одежду, которую носила на прошлой неделе, да и вообще последние два месяца и, так уж сложилось, ту же одежду, которая была на мне в тот день, когда я взорвала к чертям центр Ормэ. Никаких женских хитростей, которые помогли бы мне, — я вошла в комнату, отделанную выбеленным камнем, с колотящимся, словно двигатель, о ребра сердцем. Комната ничуть не изменилась с моего первого сюда визита почти два года назад — два жестких стула, придвинутых вплотную к электрическому камину, милый чайничек с чаем на столе. Здесь не пахло, как в комнате для допросов в Ормэ, но не думать об этом было невозможно.
— Боюсь, это займет немного времени, — извиняясь, протянул мне руку Баллиол. — Надеюсь, вам удалось немного поспать.
На нем не было очков. Должно быть, именно это меня и насторожило — он выглядел как любой другой человек. И то, как он протянул мне руку. В мгновение ока я снова оказалась в Ормэ, на мощеной улице с новым ключом и старыми схемами в кармане и сердцем, полным ненависти, — и пожала ему руку, ответив сквозь зубы:
— Ja, мой Гауптштурмфюрер.
Он выглядел потрясенным, и, бьюсь об заклад, я покраснела подобно помидору. ОХ, МЭДДИ, ПРЕКРАСНОЕ НАЧАЛО.
— Простите... извините! — выдохнула я. — Je suis désolée... — Удивительно, я все еще пытаюсь говорить с людьми по-французски.
— Еще не до конца оправились от окопов, да? — мягко заметил он. Легким прикосновением к моей спине он направил меня к стульям. — Чаю, Сильви, — указал он, и Сержант Сильви тихо выполнил его поручение и ретировался.
Очки Баллиола лежали на столе. Он надел их и примостился на краю стола, держа чашку с блюдцем до того твердой хваткой, что мне пришлось опустить свою чашку на пол — я не могла держать дребезжащий китайский фарфор на коленях, в то время как он пригвоздил меня взглядом к стулу. Боже, он нравился Джули. Не могу понять чем. Меня он пугает до смерти.
— Чего вы боитесь, Мэдди? — тихо спросил он. Никакой чепухи в духе «летный офицер Бифорт-Стюарт».
Я не собираюсь повторять это. Больше некому говорить об этом. В последний раз это было...
— Я убила Джули. То есть, Верити. Я застрелила ее вот этими самыми руками. — Он со стуком поставил чашку на стол и уставился на меня.
— Прошу прощения?
— Боюсь быть осужденной за убийство. — Я отвернулась от него, уставившись на сток в полу. Именно здесь немецкий шпион пытался задушить Еву Зайлер. Я вздрогнула, в самом деле вздрогнула, когда поняла это. Никогда в жизни я не видела таких ужасных синяков, ни до этого, ни после. Джули пытали в этой комнате.
Когда я снова посмотрела на Баллиола, он все еще стоял, прислонившись к столу, плечи его были опущены, очки задвинуты на голову, а пальцами он сжимал нос так, будто у него случился приступ мигрени.
— Боюсь, что меня повесят, — жалко добавила я.
— Ну и дела, девочка, — вырвалось у него, и он нацепил очки на глаза. — Вы должны рассказать мне, что произошло. Признаюсь, вы меня напугали, но так как парика судьи на мне сейчас нет, то приступим.
— Они перевозили ее в автобусе, ее и других узников, в один из концентрационных лагерей, и мы попытались остановить их...
Он жалобно прервал:
— Убийство было запланировано? Вернись немного назад. — Он смерил меня мрачным взглядом. — Ох, прости. Не совсем удачное слово. Ты ведь не говорила, что это было убийство, так? Ты беспокоишься только о том, что другим оно могло показаться таковым... Быть может, ошибка, или несчастный случай. Давай же, дитя. Начни с самого начала, с того момента, как ты приземлилась во Франции.
Я все ему рассказала — ну, почти все. Я умолчала лишь об одном — о большой стопке бумаг в моей летной сумке — обо всем, что написала Джули, обо всем, что написала я, обо всех ее набросках на канцелярской бумаге и нотных листах, и о моих Записках Пилота и тетради Этьена — я не сказала ему, что существовали записи всего.
Поражаюсь тому, каким искусным лжецом я стала. Или не лжецом, ведь я ему не врала. История, которую я ему поведала, — словно свитер с дырками, сшитыми хлипкими нитками, которые легко можно распутать, если потянуть за одну из них. Рассказ походит на штопанье — там стежок, тут поддеть, здесь увильнуть. Между Пенн и Энгель вертелось достаточно информации, о которой не следовало упоминать, как и о том, что у меня в спальне были спрятаны письменные признания Джули. Потому что я не допущу, чтобы они оказались у какого-то там клерка в Лондоне. Они мои.
Что до моих собственных заметок — что ж, они нужны были мне, чтобы надлежащим образом составить отчет для Комитета по несчастным случаям.
Рассказ занял много времени. Сержант Сильви принес нам еще один чайничек чаю, а потом еще один. Под конец Баллиол тихо уверил меня:
— Тебя не повесят.
— Но я же ответственна.
— Не более чем я. — Он отвернулся. — Измучить, а потом отправить, дабы ее использовали в качестве лабораторной крысы, господи-боже. Такую милую, умную девочку. Я сломлен. Нет, тебя не повесят.
Он судорожно вздохнул.
— Убита во время боевых действий — так нам сказали изначально, и таков вердикт имеет место быть, — твердо сказал он. — Ее убили во время боевых действий, а учитывая количество людей, погибших той ночью от пуль, не думаю, что нам нужно вдаваться в подробности о том, кем эта пуля была выпущена. Твой рассказ останется в этих стенах. Ты ведь никому не рассказывала что случилось?
— Только ее брату, — сказала я. — Да и комната прослушивается. Людям слышно, что здесь происходит, через заслонки на кухню. Это давно известно.
Задумчиво глядя на меня, он покачал головой.
— Есть что-то, чего ты не знаешь о нас, Киттихок? Мы будем хранить твои секреты, а ты — наши. Беспечные разговоры стоят жизней.
Во Франции так и было. Хотя это не так забавно, как кажется.
— Послушай, Мэдди, давай прервемся на полчаса — боюсь, есть уйма ужасных подробностей, которые я должен выпытать у тебя и которых мы еще не коснулись, а мне кажется, будто я теряю хладнокровие.
Он достал пестрый шелковый платок и, снова отвернувшись, утер нос. Затем жестом приказал мне подняться.
— К тому же, думаю, тебе нужно вздремнуть.
Так говорила обо мне Джули — меня научили подчиняться приказам начальства. Я вернулась в комнату и крепко уснула за двадцать минут, а снилось мне, как Джули учила меня фокстроту на кухне Замка Крейг. Конечно, она учила меня фокстроту, вот только не на кухне Замка Крейг, а на очередных танцах в Майдсенде, но сон был до того реален, что, проснувшись, я не сразу поняла, где нахожусь. И тогда меня снова накрыло волной опустошения.
За исключением того, что вместо «Последний раз, когда я видел Париж» в голове крутилась «Немного помечтай обо мне» — песня, под которую мы танцевали в Майдсенде. Я совсем не возражала, ведь «Последний раз, когда я видел Париж» уже надоела. Если я еще раз услышу эту песню, то начну выть.