Самоша встал из-за стола.
— Не надо, дядя Ефим. Сам определюсь. В Кременчуге мне делать нечего.
Новые его друзья предложение дядьки расценили иначе.
— Восков, почему бы тебе не двинуть туда? Кременчужане давно у нас просят листовки. Да и от полиции здешней пора тебе схорониться.
Гильда, услышав, что сын согласен уехать, всплакнула. — Ругала я тебя, а второго такого помощника нет.
— Я и оттуда буду вам помогать, мамо.
Сняла с полки дорожную корзину, с которой отец всегда на ярмарку ездил; две смены белья положила, рубашечку на выход, куртку отцовскую, сверху — сырники на дорогу.
Провожали его мать, дядька и два брата — девчонок не взяли. Самоша в городе поотстал от своих, велел его у вагона ждать.
— С учителем только попрощаюсь! — объяснил он.
Пришел он скоро, запыхавшийся, корзину быстро занес в вагон, поставил на полку, вышел к своим, расцеловался. Ефим отвел его в сторону.
— Ты, племяша, не осуждай… Сам я пробродяжничал житуху, пусть уж у тебя покой будет.
Он сказал с вызовом:
— Кто же в пятнадцать лет покоя ищет, дядя?
Дорога прошла незаметно. У него была с собой «Капитанская дочка», и он глотал страницу за страницей, пока не раздался зычный басок проводника:
— Станция Кременчуг. Прошу приготовиться, господа и прочие!
Встал, перехватил чересчур внимательный взгляд соседа, пробормотал: «Духотища!» Опустил оконную раму. Дотянулся до корзинки, спустил ее на пол. Не увидел, а почувствовал, что сосед ерзает. Дождался, пока показалась будка стрелочника и, как было условлено на случай слежки, быстрым сильным движением выбросил корзину за окно.
В ту же секунду филер[2] ткнул Воскова кулаком в лицо и пронзительно засвистел.
— Ах, господин шпик, — ласково сказал Самоша. — Ведь я уже потерял из-за вас отцовскую корзину. Неужели вам этого мало?
Он ударил его так, что филер покатился по проходу, и бросился к выходу, но мимо уже плыл перрон, на площадке стояли полицейские.
Самошу везли в пролетке. А город был зеленый, манящий..
Его сразу взяли на допрос. В углу сидел филер. Жандармский ротмистр был учтив, деловит:
— От кого ехали? Не отвечаете? К кому ехали? Не помните? Что везли? Не скажете? Где право на жительство?
Восков наконец ответил:
— У матери осталось. Мне еще шестнадцати нет.
Жандарм взглянул с любопытством:
— Как же это вы, Восков… Совершеннолетним себя не считаете, а уже в политику пустились?
Ответил, как учили:
— Наврал вам все этот, что в углу. Я на работу сюда приехал устраиваться. По рекомендации дядюшки.
Ротмистр улыбнулся, достал из стола рубашку — Самоша узнал свою, — расправил рукав, что-то нащупал в нем, вытащил забившуюся половинку листовки.
— Плохо вас учат конспирации, Восков, — сказал с жалостью. — Почитаем вместе. Гм… «Толстосумы и их божество Романов натравливают вас, братья, друг на друга…» Да-с, корзиночку вашу-с подобрали товарищи, а вот рубашечка выпала… Не будем продолжать эту комедию, господин Восков. Вы молоды и будете иметь еще много радостей. Дайте мне адрес людей, к которым вас направили, и вы свободны. Слово офицера!
Восков молчал, и ротмистр подошел поближе.
— Так как же, господин Восков? Рубашечку опознаете?
— Нет, — сказал Восков. — Этот, что в углу, вас дурачит.
Лицо ротмистра вдруг перекосилось, он вдохнул в себя воздух и наотмашь ударил юношу. Филер добавил сзади.
С четверть часа продолжалось избиение. Ротмистр делал секундный перерыв только для того, чтобы повторить: «Адрес, Восков, адрес!».
Боли Самоша уже не чувствовал. Тело казалось ватным и не отвечало на удары.
Очнулся он в камере, на холодных плитах. Били его еще несколько раз, потом ротмистра куда-то отозвали, а Самошу передали в полицию. Улики были против него слабые, и кременчугский полицмейстер выслал юношу под надзор своих полтавских коллег: полтавские его проглядели — пусть с ним возятся и впредь.
Мать встретила его появление подавленной, молчаливой улыбкой, дядька хохотнул:
— Кабы знала кума, во что угодит, из дому бы и носа не показала. А ты… За ум возьмешься? Играть в политику не надоело?