— Я гармонично развиваюсь, бабушка. Семьдесят три килограмма чистого веса…
Она долго ходила по комнате, рассматривала, будто впервые увидела, книги, институтские конспекты, старые письма.
— Мам, а какие Восков песни любил?
— Я уж и забыла, Сивка. Тогда новых революционных песен немного было. Мы их все от строчки до строчки знали — «Интернационал», «Марсельезу», «Смело, товарищи, в ногу».
— А еще, еще?
— Еще, помню, Восков перед взятием одного поселка после Краматорска затянул… Ну, теперь это не поют…
Сильва подхватила:
Сальма Ивановна улыбнулась — что-то вспомнила.
— Я же тебе ее и напела, когда ты еще в детсад ходила. Ну и память! А вот эту не пела:
И снова Сильва продолжила:
Сальма Ивановна замолчала. Только когда Сильва, побродив еще с полчаса по комнате, разделась и тихонько прилегла с матерью, подозрительно спросила:
— Это что у тебя за служба такая, для которой песни гражданской войны требуются?
— Службе не нужно. Это мне нужно, мама.
И опять мать и дочь лежали обнявшись, не разговаривая, понимая и не понимая друг друга.
— Сивка, мне кажется, ты готовишься к чему-то трудному.
— Конечно, мама. Как иначе я смогу посмотреть в глаза фронтовикам после войны, не побывав сама на фронте?
— Я, конечно, понимаю. Мы сами с твоим отцом иначе не представляли себе жизнь. Просто я подумала, что сейчас не меньше бы пригодились твои инженерные знания.
Сильва вдруг встала, извлекла из штанов коробку папирос, закурила:
— Ты извини, мама. Курить я начисто бросила. Это только так, на минуту. Вспомнила. С той стороны прибыл парень. Его тяжело ранили. Он знал многих лэтишников, попросил меня посидеть с ним. Боль его изводила, а он все говорил: «Нам не стыдно будет, Сильва, после войны».
…Он был вторым, кого спас Володя. Ее Володя. Он рассказывал Сильве о нем с упоением. Они дружили. «Он любил кого-нибудь?» — едва слышно спросила она. Вошла сестра: «Перевязка. Прошу удалиться». «Завтра доскажу», — пояснил он взглядом. Назавтра его не стало.
Но об этом в разговоре с матерью умолчала.
— Сивка, ну, я понимаю — фронт, — вслух раздумывала мать. — Но ты с самого начала войны вбила себе в голову, что хочешь попасть в тыл к немцам… Разве там место для девушки?
— А разве мало девушек там воюет, мама? А сколько было лет тебе, когда ты комиссарила под Петроградом и тряслась на конях вместе с буденовцами? Девятнадцать? Двадцать? А мне уже двадцать три, и я еще ничего выдающегося не сделала.
— Тебе нужно обязательно выдающееся?
Сказала, засыпая, прижавшись к матери:
— Обязательно. Только выдающееся.
Мать убегала в госпиталь первой. В дверях крикнула:
— Не будь лентяйкой, пиши хоть два раза в неделю! Хотя бы песни гражданской войны!
Сон уже слетел. Быстро оделась, попрощалась с бабушкой.
— Ты в кого веришь, бабушка?
— В человека, Сильвочка.
— Тогда… Тогда помолись и за меня.
«Ждите меня, родные. Я скоро, скоро…»
На лестнице встретилась с девочкой, закутанной в шарфы, только красный носик торчал.
— Здравствуйте, тетя Сильва.
— Ты кто?
Девочка смотрела на нее с восхищением.
— Забыли? — и громко, будто читая, произнесла нараспев: — Волшебник Кулинар бросал в большой-пребольшой чан чегой-то от хлопка и говорил: «Ахалай-махалай!»
— Зорянка! Девочка моя! Ты совсем-совсем большая стала!
— И вы, тетя Сильва, большая стали. Вы теперь у нас будете? Расскажете нам еще сказку?
Подумала. Детям нужно говорить правду.
— Уезжаю, Зорянка. Найду самую лучшую сказку и привезу ее вам. Хоть всю землю перекопаю, а привезу!
За окнами металась февральская вьюга.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ.
ЛИРИКА МЕЖДУ БОЯМИ
С Азовья налетал ветер — хлестал по лицам, мешал дышать. Начдив, группа штабистов и Восков гарцевали на лошадях у Матвеева Кургана, в двух десятках километров от Таганрога, ожидая донесения конной разведки. Но разведка не возвращалась, и Солодухин, не отличавшийся в предвкушении боя неистощимым терпением, написал короткую записку конной бригаде с приказом начать прорыв и отослал связного.