— День-два отлежитесь, Сильвия Семеновна…
— Не беспокойтесь, товарищ капитан, — сухо докладывает она. — К утру я буду готова к вылету.
Через сутки операция повторяется в том же порядке. Те же контрольные вопросы, та же подготовка парашюта, подметила, что даже рацию прижимает к себе на аэродроме уже знакомым движением. К группе подходит женщина в военном полушубке — страшно знакомое лицо. Откуда она ее знает? Да это же участница знаменитого перелета Москва–Дальний Восток, ее портрет обошел все газеты и журналы земного шара. Они как раз перешли с Ленкой на второй курс, сидели на комсомольском собрании, когда вдруг в аудиторию вошел киоскер и пустил по рядам свежие газеты. Вот когда аудитория зашумела и пришла в движение, вот когда Сильва впервые увидела лицо этой женщины.
— Товарищ командир полка, — говорит капитан, — группа к посадке готова.
Комполка замечает среди мужчин Сильву, приветливо козыряет ей.
— У вас в группе единственная девушка. Берегите ее, мальчики. Когда мы готовились к рекордному перелету, нашим девизом было: «Дорожить друг другом».
Капитан отвечает за группу:
— Товарищ Гризодубова, эти ребята проверены на дружбу и спайку основательно.
Гризодубова подошла к Сильве, притянула на секунду к себе.
— Молчушка, а глаза как здорово говорят… Я в таких верю.
…Полет, зенитки, опять заболтало. Когда же это кончится, товарищи?
Окончилось. Капитан сообщил экипажу и своим подопечным:
— Костры! Приготовиться к выброске.
— Высота триста метров! — отозвался пилот.
— Пошел!
И опять: первым в боковую дверь вывалился командир группы. За ним — радист-разведчик.
Мигнула лампочка над дверью, Сильва успела попрощаться взглядом с капитаном, сделала резкий рывок, ветер отшвырнул, ударил в лицо, грудь, плечи, и вот уже оборвался последний тонкий фал, связывавший ее с самолетом, со всем, что было, что было до этого, до двадцать восьмого февраля тысяча девятьсот сорок четвертого года.
— Пошел! — глухо звучал голос сопровождающего.
ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ.
«СЕРДЕЧНАЯ КОМАНДИРОВКА»
Куйбышев прислал из городской больницы известного врача, он долго прослушивал и простукивал Воскова, в заключение сказал, что у больного крепкая закваска и через день-два ему можно будет начать выходить на десять–двадцать минут из дому, но желательно не дышать морозным воздухом, не нырять в сугроб и не нестись вскачь по продуваемой ветрами степи. Каляева и Восков оценили медицинский юмор.
Каляева сидела за столом, обрабатывала политсводку за день. Семен подошел к ней, заглянул через плечо. «Политработа, — прочел он вслух, — ведется в частях усиленная, ставятся спектакли, ведутся беседы, читаются лекции. Армия противника разлагается».
— Хорошо живем, — засмеялся он, — если можем даже спектакли ставить и таким образом разлагать армию противника.
Каляева не любила, когда подшучивали над ее донесениями в Реввоенсовет.
— Не вздумай меня сейчас называть жужжащей пчелкой, — вдруг предупредила она, — пчелка способна ужалить. Тем более, что… Семен, — без всякого перехода сказала Сальма, — у нас скоро будет ребенок.
Он подошел к ней, смущенно потерся о розоватую, словно просвечивающую щеку своей жесткой рыжеватой щетиной.
— Ну и чудесно, Сальма. Просто чудесно.
— Сына хочешь или дочь? — бегло спросила она.
Семен задумался, пожал плечами:
— По совести говоря, все равно. Я всегда мечтал об одном: чтобы мои дети жили легче, чем их отец, но не без борьбы… нет!
Заходил по комнате, размечтался:
— Подумай, Сальма, как будет прекрасно, если сын или дочь станут когда-нибудь историками и напишут о наших походах. Они же войдут в историю нового общества, эти походы! Иначе и быть не может! Кто знает, а вдруг наш наследник станет поэтом или художником — разве мы знали когда-нибудь рифмы, ноты, акварельные краски? Да нам и в окно-то смотреть некогда было!
— А как же с рабочей закваской, Восков? — подразнила его Сальма.
— Дети должны знать, что их родители были рабочие люди. Они должны владеть молотком и рубанком. С детства. И как только у них окрепнут руки, они должны научиться стрелять из винтовки. И мальчишки, и девчонки.
— А разве они не будут жить в мире, Восков?
— Врагов революции на их век еще хватит.
Раздался громкий стук, потрясший дверь, и ввалился Таран, черная борода его уже доходила до пояса и вся заиндевела, шинель и сапоги были запорошены снегом.
— Ух, и морозит! — забасил он. — Приехал за патронами, дай, думаю, навещу больного.