Он начинал бредить. Куйбышев потер висок, козырнул, вышел. Леонтьев встал, на цыпочках пошел к двери, по дороге наткнулся на тумбочку, задел графин, опрокинул его с грохотом, зачертыхался. С кровати донеслось:
— Да, Евсей, не в гостиных ты рос. Постой… Главного дела не решили.
Начальник политотдела вернулся.
— Какое там главное! Главное для тебя — поправляться.
— Главное для меня, — очень тихо, но выразительно сказал комиссар, — чтобы дивизия была по-прежнему боеспособной. Кто будет военкомдивом? — встретился с напряженным взглядом Леонтьева, решил пощадить его: — На время моей болезни.
— Коммунистов много, — сказал Леонтьев. — Подскажем Реввоенсовету… если понадобится.
— Уже пора, — резко сказал Восков. — Что ты думаешь о Григории Таране?
Леонтьев оживился:
— А что? Кандидатура хорошая. Молодой, боевит.
— Значит, представляй, — сказал Восков устало.
Сестра шепотом попросила Леонтьева оставить больного.
— Еще минуту, сестра, — остановил ее Восков. — Евсей, я записку штабным адъютантам приготовил… У Каляевой возьмешь… Пусть хлебные эшелоны для питерцев отправляют… Немедленно! За счет излишков у донского кулачья. Да что ты плачешь, чудак? Я еще жив! Мы еще беляков постреляем с тобою…
Сестра почти силой увела Леонтьева. Сменила повязки. Семен выпил сладкую, пахнувшую степными травами настойку, задремал. Вдруг не то в дреме, не то проснувшись, зашептал:
— Каляеву ко мне, сестра, пореже пускайте… Она ждет ребенка… Недостает еще ей заразиться.
Но Каляева приехала утром из Третьей бригады, вошла в палату, громко сказала, будто угадывая мысли Семена:
— Зря будешь гнать. Все равно не уйду. Сегодня солнце, весна. Хочешь, окно отворю? Доктор разрешил.
— Хочу, — благодарно сказал он.
Теплые лучи мартовского солнца ворвались в палату.
— Жужжащая пчелка… Как себя чувствуешь? С кем спорила? Как настроение бойцов?
— Слишком много вопросов, — сказала она.
Поставила в кружку первые полевые цветы — мать-и-мачеху, — будто заслоняющиеся стебельками от взглядов, желтоглазые. Присела на табурете у ног больного, заговорила — знала, чем порадовать — о вылазках, атаках, энтузиазме бойцов.
— Хорошо будут, наверно, жить люди, — прошептал он. — И наш ребенок… Слушай, Сальмочка, как ты назовешь его? Или ее? Пусть имя напоминает тебе бурю, которую мы пережили… Решай сама… Ты — мать…
— Ребенок будет носить имя Воскова, — гордо сказала она. — И это уже будет напоминать о революции.
Вдруг она прочла в его взгляде укоризну.
— Нас было много, — с трудом сказал он. — Мы не музейные экспонаты. Мы рядовые партии. Помни и научи этому детей.
И снова его пронял тифозный жар.
— Дети, — застонал он. — Поезжай в Полтаву… Кто им поможет? Поезжай в Полтаву! — Он приподнялся, оперся руками о подушку, ему казалось, что он кричит на весь мир, а его едва слышали Каляева и сестра.
— Семен, я позабочусь о детях. Слышишь?
Сестра заставила его лечь. Когда Каляева выходила, он вдруг произнес:
— Слышу.
Она обернулась счастливая.
— Весна, — шепотом сказал он. — Если бы не война!
Увидел за спиною Сальмы знакомую фигуру.
— Входите, комбриг, входите… Пока принимаю гостей.
Александров взял под козырек, доложил по всей форме — о делах в дивизии, о новом пополнении и новых победах. И снова на лицо комиссара набежала улыбка.
— Давно хотел вам сказать, Семен Петрович. Я многому у вас научился. Вы умеете усмотреть за обычными картинами войны порыв народа в будущее. Кто вам дал такое острое зрение? — Спросил и почувствовал, что нельзя сейчас ждать ответа от военкома. Постарался помочь ему: — Годы подполья? Скитаний? Яркие личности?
Каждое слово давалось Семену с неимоверной болью. Он шепнул:
— Сколько Ленин работал в жизни!.. Он счастлив внутренне… Его лицо всегда дышит радостью..
Это была исповедь, и это было ответом.
Каждый день приносил новые страдания. Болезнь обострилась. Семен потерял голос, но мыслил ясно, взглядом давал понять сестре, врачу, жене о своих желаниях. Чаще всего он хотел знать про дела дивизии.
В ночь на 14 марта передовые силы Девятой стрелковой должны были атаковать станицу Брюховецкую.