Никаких адресов у Семена с собою не было, он медленно шел по улочкам, которые то вдруг круто взбегали на холм, то вплетались в лесную просеку. Издали приплыла переливчатая мелодия губной гармошки, в окнах сидели люди, вдыхающие после обжигающего солнцем дня спасительную вечернюю прохладу.
Наконец он увидел то, что искал. На дверях бревенчатой избушки был приколочен фанерный щиток: «Хольцбеарбейтерунион»[6]. Он постучал, но никто не отозвался. Сел на крылечко: без ласки встречаешь, чужбина…
В полумраке увидел, что к нему подходит невысокий, сутулящийся человек. Тот заговорил по-немецки, по-английски и вдруг — по-украински. Семен радостно отозвался:
— Та размовляю, гарно размовляю!
Оказалось, что Фердинанд Штифтер, механик пилорамы, входил в правление союза деревообделочников. Он завел приезжего в помещение союза, показал на широкий диван:
— Извините, коллега. Пружины немножко могут покусать.
Убежал и вскоре вернулся с простынями и кульком бутербродов.
— Извините, коллега, это все, что удалось найти дома.
— Данке шён, дьякую, спасибо…
Семен повеселел. И на чужбине есть славные рабочие ребята.
— К себе на работу устроите?
Штифтер уклончиво сказал:
— Это решаю не я… Каких взглядов, коллега, вы придерживались у себя в России?
Что-то не понравилось в тоне вопроса. Осторожно ответил:
— Левых. Демократических.
Секретарь союза мягко сказал:
— Династия Габсбургов тоже считает себя демократами. Может быть, вы пребывали в партии террористов или большевиков?
Семен резко сказал:
— А если бы и так?
Штифтер покраснел, потер висок.
— Вы меня плохо поняли, коллега. Мы не жандармы, чтобы преследовать человека за его убеждения. Но лично наше правление заинтересовано сохранить за работающими их места. У нас столяры, краснодеревцы, пилорамщики, даже плотники имеют недурные заработки. Мы против серьезных конфликтов с предпринимателями.
Восков понял, улыбнулся.
— Уговорили, коллега Штифтер. Я остаюсь у вас.
Семен обошел несколько мелких заводов, мастерских, но их владельцы, узнав, что он русский эмигрант, интересовались авторитетными рекомендациями и места не предлагали. Наконец Штифтер пожалел приезжего, переговорил с владельцем пилорамы, и Семена взяли в маленькую столярку.
Работать он умел толково, красиво, его быстро признали. Он снимал комнатку у вдовы офицера-кавалериста, и вечерами здесь засиживались его новые товарищи, он рассказывал о революционных событиях в России, о восстании на «Потемкине», о баррикадных боях в Екатеринославе…
Узнав о популярности приезжего, правление союза пригласило его на свое заседание с просьбой поделиться впечатлениями о русской революции.
— Слушать о революционных событиях в России, — сказал он под конец, — и не замечать, что бежавших из нее людей обсчитывают, надувают, унижают, — это мало благородно. Жить нужно жизнью мировой, мыслить масштабами не своей должности и не своего города. Не удивляйтесь, если наша столярка поднимает людей на борьбу.
Но наутро Семен из столярки был уволен. Штифтер чувствовал себя неловко, в глаза Семену не смотрел.
— Коллега, — сказал он жалко. — Не судите нас строго. Каждый из нас уже вкусил безработицу. У нас у всех дети.
— Коллега, — ответил Семен. — Я услышал у вас пословицу: «Без хорошей занозы и рука не инструмент». Кто побаивается — пусть не лезет в рабочее правление. Скоро вы услышите, что думает о вас Фронлейтен.
Они услышали. В городке появились листовки: «Правление союза в сговоре с заводчиками! Заменим его своими верными товарищами!» Три мастерских прекратили работу в знак протеста против унижения русских эмигрантов.
Жандармы ворвались к Семену в этот же вечер.
— Господин унтер-офицер, — обратился Восков к хмурому человеку, который руководил обыском. — У меня нет ни одной бомбы, у меня только идеи.
— Замолчите! — рявкнул жандарм. — У вас подложные документы. Мы отправим вас назад, в Россию!
Он очень хотел назад, но партия велела иначе. Он сбежал от жандармов по дороге в тюрьму, переезжал из одной провинции Австро-Венгрии в другую, работал среди австрийских, украинских, еврейских столяров, пока австрийская полиция не объявила розыск русского эмигранта господина Семионова.
И господин Семионов оказался среди пассажиров корабля, который вез эмигрантов в Америку.
Нью-Йорк встретил беженцев из Европы приветливо. Статуя Свободы, подаренная американцам французами, гостеприимно показывала приезжим на бесчисленное количество островов, где они могли обрести рай. На одном из них с ласковым названием Эллис они обрели райскую жизнь на две недели. В этом таможенном карантине проверяли и цель их приезда, и имущественный ценз, и их выносливость к голоду и унижениям. Его приняла поначалу артель паркетчиков. Три ночи он провел в сквере, а после первой же получки снял по совету товарищей маленькую комнатку на одной из авеню Манхаттана[7]. И опять у него вечерами набивались люди, которым он рассказывал о России, о революции, о русских социал-демократах.
7
Материковый район Нью-Йорка. (Явная ошибка редакционного комментария: Манхэттен является историческим ядром города Нью-Йорка и расположен, в основном, на одноименном острове. Кроме острова Манхэттен в боро (городской округ) Манхэттен входят еще 7 небольших островов (среди которых и упомянутый Эллис), а также небольшой район Марбл-Хилл на материке. Единственное из пяти боро Нью-Йорка, чья территория находится на континентальной части суши — Бронкс. —