От друзей письма приходили все реже и реже: он догадывался, что одни — в глубоком подполье и не всегда имеют возможность вырвать время для переписки, другие — в тюрьмах, на каторге.
На Америку надвигался «золотой кризис». Предприниматели пачками выбрасывали рабочих на улицу. Меньше всего они церемонились с эмигрантами и особенно — из России.
Восков нашел свое место. После рабочего дня он носился из одного района Нью-Йорка в другой, собирал летучие митинги русских эмигрантов-столяров. Он помог создать эмигрантскую столовую, в которой беженцы из Европы могли дешево пообедать, эмигрантскую кассу, которая спасла от самоубийства не одного кормильца семьи, эмигрантский клуб, который знакомил рабочих с положением в России. А в самый разгар борьбы за сплочение русских эмигрантов в клубе выступил представитель анархистов.
— Хватит с нас, Восков, социалистических идей! — кинул он в зал. — Мы по горло сыты были ими в России.
— Как же, помню! — откликнулся Восков с места. — Я сам однажды заделался эксом и ходил по квартирам, собирая с буржуев деньги в обмен на липовые справки. Не такие ли дела вас пресытили, господин анархист?
Зал отозвался смехом.
— Демагогия! Клевета! — раскричался анархист. — Так или иначе, но мы были движущей силой в революции. Мы потерпели поражение и теперь знаем, как и куда идти. Никакой организации! Свободное изъявление воли каждого. Никаких ограничений для личности! Все дозволено.
Этого Восков уже стерпеть не смог. Он поднялся на маленькую эстраду и, как это всегда у него было в минуты волнения, наклонился вперед, слегка вздернув кверху угловатые плечи.
— Кого вы пугаете организацией? — спросил он своим ясным сильным тенором, плавным жестом руки обводя аудиторию. — Людей, у которых ее и без того нет? Несчастных беженцев, приговоренных к ссылкам и каторге? Работяг, которых пригнали в Америку голод и безработица? Которым платят ниже всех и которых обворовывают чаще всех?
У него даже губы искривились от негодования, напряженно сомкнулись брови.
— Красиво звучит, ребята, а? «Свободное изъявление воли»… Сиди без цента в кармане и запивай водичкой из Гудзона.
Он сжал пальцы в кулак и взмахнул им в воздухе.
— Нам нужна организация, и она у нас будет. И если мне понадобится для этого всю Америку обшагать и всех русских эмигрантов в ней найти, — я обшагаю и найду!
Зал ответил горячими аплодисментами. К эстраде подошли люди, которым Семен, еще не остыв от спора, излагал свою мечту о русских рабочих союзах.
— Однако вы подросли за это время, Восков! — раздался высокий женский голос, и Семен, повернувшись, вдруг встретил так хорошо знакомые ему черные глаза.
— Лиза! — чуть не закричал он. — Первая полтавчанка за год моей жизни в Нью-Йорке! Исключительный случай! Впрочем, нет, — поправил он себя, — в любой случайности есть и доля закономерности.
— Восков, Восков, — укоризненно сказала она. — Вы уже сошли с трибуны, а продолжаете цитировать на весь зал законы диалектики. Поведите же меня куда-нибудь в более тихое место, и мы вспомним Полтаву.
Он смутился.
— Дело в том, Лиза, что я… как раз… перед получкой.
Она хохотнула.
— Ясно, Семен Петрович. Запиваем водичкой из Гудзона. У меня дела не лучше. Посидим просто в сквере.
Она рассказывала ему о том, что отец погиб в тюрьме, что мать и она подвергались беспрерывным преследованиям жандармского отделения и наконец решили уехать.
— Лиза, почему вы ничего не говорите о моей семье? — напряженно спросил Семен.
Она нахмурилась.
— Тете Гильде плохо, Семен. Ее мучают боли, она редко встает с постели. Шико и Миша работают.
Он грустно сказал:
— Поверите? Предчувствие такое было, что дома не ладится. Да и может ли в семье революционера быть благополучие?
Они договорились о встрече, но Семен надолго исчез. Потом Лиза встретила его на Третьей авеню. Он только что выступал перед собравшейся толпой, горел еще полемикой. Лизе обрадовался, начал расспрашивать, но все время подходили люди, и он перемежал беседу с ней и советы товарищам.