Как всегда, новичков ошеломляло и обилие новых технических терминов, и обилие заданий, которые они получили не на день, не на неделю, а до Нового года.
С замиранием сердца они взирали на знаменитых ученых, которые, как равные, шли с ними по коридору или поедали рядом с ними булочки у буфетных стоек.
— Мама, — начинала уже в дверях, — сегодня один удивительный человек рассказывал нам, как он строил Волховскую ГЭС. Об этом нужно писать поэму. Решай: быть мне инженером или поэтессой?
— Ты становишься поэтом или просто двоечницей, Сильва? — отозвалась Сальма Ивановна, но думала о своем.
— Неприятности, мама?
— Какие еще неприятности… У тебя вечером опять спортзал?
Да, спортзал. И еще — важный разговор. Она собралась, наконец, подойти к Лене Вишняковой и сказать ей то, что уже давно просилось. «Лена, будем дружить, — скажет она. — Я умею хорошо дружить».
— Как ты думаешь, — спросила она у Ивана Михайловича, — что главное в дружбе?
Он ответил после некоторого размышления:
— Вероятно, одним словом тут не отделаешься. В друге должно быть нечто такое, чего недостает тебе. Еще — требовательность. Безусловная требовательность — к себе же. И, конечно, отношение к жизни, которое ты разделяешь.
— Пять шаров, — сказала она, подражая старшекурсникам. — За красивый вывод формулы и доходчивость.
Нет, к Лене она так и не подошла в этот вечер. Лена, коротко подстриженная, черноволосая, смуглая, была окружена болельщиками и поклонниками. Но она еще подойдет. После встречи со сборной вузов.
Прошла встреча со сборной вузов. И прошли «январские встречи со сборной экзаменаторов», как окрестил их первую сессию Миша Хант, а она все так и не могла решиться заговорить с Вишняковой.
К тому же почувствовала: у родителей что-то неблагополучно. Всегда оживленно обсуждавшие события в мединституте, они сейчас говорили о войне в Испании, о папанинцах, о Сильвиных делах, но только не о своих служебных. Сосед их по лестничной площадке и сослуживец Ивана Михайловича некий Зыбин однажды постучался к ним, церемонно вошел, спросил, не готов ли отзыв на его научно-исторический труд.
— История там есть, — сухо сказал Иван Михайлович, — а наукой, извините, не пахнет. Вам нужно бы в клинике поработать, Маркэл Демидович, материала побольше накопить. И потом — по поводу освещения истории. Не совсем у вас марксистский подход…
Не прощаясь, Зыбин пошел к выходу. Уже в дверях, не поворачивая головы, сказал:
— Вы, наверно, не знали, что я поменял свое имя на Маркэл в честь великих основоположников научного коммунизма.
Сильва, слышавшая этот разговор, фыркнула.
— Ваша семья еще меня вспомнит, — ровно произнес Зыбин.
Встретив как-то Сильву на лестнице, он вежливо уступил ей дорогу и своим бесстрастным голосом сообщил:
— Исключительно из дружеских чувств хочу проинформировать вас о деяниях вашего отчима. Его эксперименты в науке граничат с растратой и уголовно наказуемы.
Ей показалось, что кто-то ее ударил. Она прислонилась к перилам, ошеломленная, растерянная, сбитая с толку этим мерным, бесцветным голосом…
— Использование служебного положения в корыстных целях, — продолжал Зыбин, — статья номер…
Но она уже бежала вверх по лестнице, не слыша ни его голоса, ни цитат из уголовно-процессуального кодекса, которыми этот человек, кажется, хотел заполнить и лестницу, и дворы, и город…
Все были дома, она хотела что-то сказать, объяснить, спросить, но Иван Михайлович догадался.
— Ты встретила Зыбина? Ну, что ж… Помнишь у Бернса?
Его английская речь была, как всегда, безукоризненна. Она увлеченно подхватила строфу:
— Вот именно. А теперь садись за стол. Мать приготовила вкуснейший суп.
Она уже поднесла ложку ко рту и вдруг остановилась.
— Что ему нужно от тебя?
— Мм… — Он тщательно вытер рот салфеткой. — Вероятно, чтобы я на минуточку изменил науке и дал положительный отзыв о его диссертации.
— Слушай, а ты не очень придирчив?
Он вздохнул:
— Работа на уровне пятикурсника. Мы как-то говорили о требовательности в дружбе…
— Помню.
— Так как же? Советуешь дать ему отзыв, какой он хочет?
— Не смей! Я тебя уважать не буду. А могу я за тебя вступиться… в этой истории с растратой?
— Дело яйца выеденного не стоит. Мы перерасходовали смету, но не для себя же, для больных. Мать, жаркое будет?