Вернулись мы с охоты только к утру, и Маша напоминала:
— Смотрите же, на Рождество к нам!
Брат был очень доволен охотой, его жена, Катя, тоже, а я млел, млел от неясных прекрасных ощущений женственности, которая сама коснулась меня, и не знал, что будет дальше. Сладко сжималось сердце, кружилась голова, глаза смотрели на цветы, а в них мне мелькала то рука Маши, то ее взгляд, такой искренний, точно вечные снега Эльбруса, или звенел в ушах ее смех. Что случилось со мной? Что за сладкий недуг? Не знал я, не мог решить, не у кого было спросить.
Проспав день, сел я со всеми за Вечерю с кутьей, взваром, пирожками и сидел, на минуту оторвавшись от случившегося. Мне показалось, что я уже забыл немного. Елка сияла всеми цветами, потому что ее зажгли в самый вечер — по настоянию Кати. И вдруг слышу, легкий скрип, шум, входит розовая от смущения Маша и спрашивает:
— Можно к нам Петровича, на минутку?
Я вышел с ней. Во тьме безлистого сада мелькала ее быстрая шустрая фигурка. Она перескочила плетень, как дикая козочка, с особой ловкостью, точно хотела еще больше понравиться. Сейчас же перескочил и я. С торжеством ввела она меня в их избу, постучав в двери.
— А кто там ходит?
— А тут добрый человек, без хлеба-соли стоит, приюта просит! — ответила она.
— Ну, вводи его, Маша, да угощай, как деды велели!
Маша меня втянула в избу. Посредине стоял большой стол с такой же кутьей, взваром как и у нас. Хозяин стоял, поклонился в пояс. Хозяйка тоже. Я перекрестился на образа, потом поклонился хозяевам. Мы присели. Дал мне хозяин большую тарелку кутьи с медом и, несмотря на то что трудно было ее одолеть, я съел все. Взвар из сухих кубанских кислиц, груш и кизила был чудесным, лучше нашего. После ужина хозяин подошел ко мне обнял и расцеловал. За ним подошла хозяйка, а за ней Маша.
На другой день, на Рождестве, после службы в церкви, когда казаки, выстроившись на площади, проделали джигитовку, прошли парад, пришел и Лексеич, пробравшись сквозь толпу, ко мне.
— Милости просим к нам! — сказал он.
Мы прошли к ним. Изба была уже вся украшена сосновыми ветками. На столе стояли, шипя, жареный поросенок, возле него десяток уток. Посредине был бурдюк красного вина.
— Чем богаты, тем и рады, Петрович! — сказала Маша. — Вы не казак, а все же наш дорогой сосед! Садитесь!
От вина, от Маши, яств рождественских зашумело в голове моей. Я ел, пил, что-то говорил, а когда попробовал встать да не мог, хозяин засмеялся и сказал:
— Ну, ты, девка, управляйся с кавалером! А мы с матерью кофейком побалуемся!
Они встали и пошли к соседям, где их тоже ждали.
Маша начала с того, что втащила меня в чистую половину, уложила на постель, и пока я отходил от непривычной мне выпивки, говорила мне:
— Не казак вы, Петрович, а золотой наш человек! Люблю вас я, как не знаю кого! И за что, про что, тоже не знаю.
— Маша, что такое? Рождество ведь?
— У нас, на Линии, не так, как в Черноморье, мы и Рождество по-своему справляем.
Потом приготовила кофе, принесла мне, напоила, держа меня за шею, чтоб не облился, и говорила:
— Эх, жаль что не казак вы, Петрович! А одеть вас в черкеску,[90] да при газырях, ей-ей, подойдет!
Говоря так, она гладила меня по лицу, а потом помогла встать, прижалась ко мне, еще поцеловала и сказала все-таки, с укором:
— Эх, кабы вы казаком были, Петрович!
Брат, когда я вернулся, смеялся:
— А что, угостили? У нас тут обычаи другие! Угостят, две недели пьян будешь!
Вечером Лексеич с женой и Машей были у нас. Точно так же и мы их угощали. Лексеич, порядком выпивший, говорил:
— Да чего вам, Петрович, думать? Переходите в казачество! У меня за Машей десять тысяч будет!
А сама Маша от себя добавила, уже когда мы с ней наедине были:
— Ничего, что на два года старше, зато верной женой буду!
Не сулила судьба. Уехал я домой, потом все забыл, а когда вернулся к брату, Маша уже была замужем. Увидя меня, поклонилась и прошла мимо, не глядя. В первую войну муж ее в офицеры вышел. В революцию его убили, но Маша не оставила его и так возле трупа мужа, лежа, стреляла по красным.
Лишь через день смогли убить и ее. Дай ей Бог Царство Небесное!
ВЕЧНОЕ ВО ВРЕМЕННОМ
Сквозь синусоиды текущего, сквозь неразбериху вещей всегда проглядывает Вечное. Оно в законе Времени, в пространстве, в том лучшем, что любит и чем живет душа. Умный скептик, скривившись в улыбке, слушает эти слова, как бы заранее отрицая, но не говоря ни слова. Он знает, что и скепсис — тоже Явление. Поток жизни — поток явлений, одних положительных, других отрицательных, добра и зла; искусство жизни заключается в том, чтобы, воспользовавшись одним, избежать другого. Но Вечное не участвует в изменениях Явлений, оно лежит в их основе, — и только. Подойди, скептик, тронь Его, почувствуй, что Бог перед тобой, здесь на каждом шагу, за вещами, в которые ты единственно веруешь.
Но, если временное или реальное изменчиво, непредвидимо, то Вечное всегда одно и то же, равное Себе и не изменяющееся никогда. Это те самые законы мира, которые установил Бог, и по которым живет мир, в то же время их отрицая. Вот и вся несложная философия жизни.
Древнеязыческое учение о Прави-Яви-Нави говорило о том же, но, забытое в христианский период жизни, оно воскресло в христианском учении Св. Фомы Аквинского.[91]
Современный мир отрицает Вечное, признавая только временное, а отсюда и материализм, коммунизм, марксизм, социализм и вышли. Но меняющийся во времени человек из детства, через юность, взрослость, возмужалость и старость приходит к пониманию Вечного, если он задумывается над Жизнью. Мы, русские, стоим особо в этом мире. Нам понятны идеи Вечного, и мы часто не замечаем временного. Конфликт наш — большевизм — того же порядка. Большевизм, атакуя Вечное, Бога, в то же время обожествляет Временное, Вещь. Тем больше является наша сила, наша Белая Идея, заключающаяся не в реставраторстве, а в Восстановлении Вечного на его определенном месте, стоящем выше временного. В основе своей оно — христианское. Большевизм же в основе — явление демоническое, античеловеческое и антихристианское. Таким образом во Временном, превалирующем над Вечным, заключается опасность революции. Материализм, коммунизм, эгоизм диктуют эту опасность. Спасение же в отречении от таковой.
Зная, что Бог, в Его Законах, перед нами на всяком месте и во всяком явлении, мы тем самым избегаем плена вещей и не становимся их рабами. Наше Православие, как особый, мистический подход к идее Вечного, нам не только дорого, но оно наша суть. В этом отношении, если русский, даже и не вполне верующий человек — он мистический человек. Суть его мистична. И большевизм мы отрицаем не только как политическое явление, но, прежде всего, как морально-мистическую несуразность. Она противоречит русской душе, ибо в этой душе источник мистического прозрения Вечного. Но, так как душа народа, если не вечна в текущей жизни на земле, то долговременна, она и бессмертна, ибо, развертываясь в реальности, исходя из статического состояния, идет через динамическое в новое статическое состояние, где и пребудет вечно, ибо ничто из ее изменений не исчезнет. Мы верим в Воскресение мертвых не напрасно! Не напрасно мы чаем Жизни Будущего Века! Он вечно будет с нами.
Господу угодно было погрузить наше отечество в величайшие испытания, но Он же взвесил в Руке Своей и его судьбу; и кровавый режим, обожествляющий вещи, осужден. В плане Господнем большевизм уже кончился, но в плане демоническом он еще существует. Гибель его неизбежна, ибо Господь Бог определил Добру и Злу их сроки.
Да будем же мы крепки духом в часы испытаний, которые близятся. Бог с нами, потому что мы с Ним, ибо мы не с вещами, не с кумирами, а с Единым и Троичным в Себе Богом! Мы сильны, мы страшно сильны. Мы сильнее большевизма! — Если мы будем всегда таить в себе Божественное начало.
90
Черкеска, верх. муж. одежда у народов Кавказа — однобортный суконный кафтан без воротника, в талию, со сборками, обычно немного ниже колен; на груди нашиты газыри — кожаные гнёзда для патронов. Была заимствована терскими и кубанскими казаками. (
91
Фома Аквинский (Thomas Aquinas) (1225 или 1226–1274), христ. богослов и философ, систематизатор схоластики на базе христ. аристотелизма (учение об акте и потенции, форме и материи, субстанции и акциденции и т. д.). Монах-доминиканец. Преподавал в Парижском ун-те, в Риме и Неаполе. Сформулировал 5 доказательств бытия Бога, описываемого как первопричина, конечная цель сущего и т. п. Признавая относит. самостоятельность естеств. бытия и человеческого разума (концепция естеств. права и др.), утверждал, что природа завершается в благодати, разум — в вере, филос. познание и естеств. теология, основанные на аналогии сущего — в сверхъестественном Откровении. Осн. соч.: "Сумма теологии", "Сумма против язычников". Учение Ф.А. лежит в основе томизма и неотомизма. Канонизирован католич. церковью. (