С первых слов отца Мария Луиза выразила полную покорность родительской воле, объяснив, что ничего не имеет против предлагаемого брака. Она знала, что Франция – обширная и прекрасная страна и что ей самой титул императрицы даст преимущество перед всеми членами ее семьи, поставив ее наряду с самыми могущественными монархинями Европы. Она заставила отца дважды повторить ей, что никакая королева, никакая императрица не сравнится с ней в блеске и могуществе. Франц II тут же перечислил ей все великолепные подарки, приготовленные ей Наполеоном, и сказал, что все эти сокровища она найдет в Париже, где будущий супруг ожидает ее с нетерпением.
В качестве послушной и покорной дочери Мария Луиза ответила, что, конечно, очень жалеет о необходимости покинуть своего доброго отца, нежную семью и венский двор, где провела первые годы своей жизни, но что без всякого неудовольствия соглашается сделаться супругой императора французов, избранного для нее отцом, и готова отправиться во Францию, как только принц Нёшательский приедет за нею.
Казалось, ее вовсе не удивляло, что ею распоряжались из малопонятных ей политических целей. Мысленно она перечисляла драгоценности, кружева и наряды, ожидавшие ее в Париже, сожалея лишь об одном – что не может надеть их немедленно. Она несколько раз переспрашивала отца о количестве, достоинстве и цене подарков, приготовленных к свадьбе, но ей ни на минуту не пришло в голову расспросить о том, кто приготовил для нее эти подарки. Богатый и могущественный император обеспечивал ей выдающееся положение среди тех самых принцесс, которым она завидовала, – это было для нее достаточно.
На прощание Франц II сказал дочери:
– Ты будешь очень одинока, Луиза, среди чужого двора, вдали от всех нас; ты будешь окружена храбрыми воинами и блестящими дамами, но ничто не будет напоминать тебе отечество. Я хочу, чтобы около тебя был кто-нибудь из нашей среды, почти из нашей семьи. В Париже ты найдешь соотечественника.
– Моего милого Зозо? Моего прелестного кингсчарльса? – воскликнула Мария Луиза, радостно хлопая в ладоши при мысли, что может увезти с собою своего неразлучного друга.
– Нет, – возразил Франц II, улыбаясь заблуждению дочери, – речь не о нем, да и император Наполеон не терпит собак. Зозо останется в Вене. Будь спокойна, о нем будут заботиться!
На ясных голубых глазах опечаленной принцессы выступили слезы. Она тяжело вздохнула и с раздражением начала стучать носком по ковру. Зозо был единственным существом, которое она любила.
В холодной, надменной принцессе не было ни молодых порывов, ни девичьего любопытства, ни смутного стремления к неизвестному. Любовь, желания не существовали для этой невозмутимой души, замкнутой для всего возвышенного. А между тем в ее жилах текла пылкая кровь дочерей Марии Терезии, горячих, ненасытных любовниц: Марии Каролины, королевы неаполитанской, знаменитой своим распутством; Марии Амелии, герцогини пармской, имевшей бесчисленных любовников; казненной королевы Марии Антуанетты, прославившейся громкой историей с ожерельем и двусмысленной дружбой с герцогиней де Полиньяк и принцессой де Ламболь. Но час пробуждения еще не пробил, и чувства еще спали в груди Марии Луизы. Только иногда ощущала она трепет – предвестник чувственных наслаждений, впоследствии наполнивших всю ее жизнь и сделавших из нее развратницу, которой Франция была обязана своим позором, а Наполеон – своим пленом на острове Св. Елены. У нее чувственность заменила сердце, ум, волю, разум, честность, она для утоления неугасимой жажды любви изменила мужу, бросила сына, отказалась от трона, забыла всякий стыд и навсегда опозорила свое имя. Но теперь Мария Луиза рассеянно слушала долетавшие до нее намеки на любовь. Как ни охраняли ее в затворнической жизни – в Лаксенбургском монастыре, в садах Шенбрунна, в императорском дворце в Вене, к ней все-таки нашла доступ почтительная, но смелая любовь.
Однажды, во время прогулки по Шенбруннскому парку, принцесса увидела на поверхности пруда, посреди водяных растений, красивый голубой цветок, который ей захотелось сорвать. Очутившись на сыром, скользком берегу, она неосторожно нагнулась, потеряла равновесие и чуть не упала в тинистую воду, между тем как отчаянные крики ее воспитательницы обращали в бегство уток и разгоняли лебедей, величественно удалявшихся с полураспущенными крыльями, подобно белым парусам. Вдруг чья-то рука поддержала и вывела на твердую зехмлю ошеломленную, но уже оправившуюся от испуга Марию Луизу. Ни она, ни ее воспитательница не знали изящного кавалера, почтительно склонившегося перед ними. Принцесса милостиво улыбнулась так кстати подоспевшему спасителю и сказала, протягивая ему руку:
– Благодарю вас! Без вашей помощи я барахталась бы в грязи, как эти бедные утки, испугавшиеся, кажется, не меньше меня.
Незнакомец молча склонился над протянутой рукой и запечатлел на ней почтительный поцелуй.
– И все это из-за цветка, которого я все-таки не достала, – продолжала Мария Луиза.
Обращение и наружность кавалера произвели на нее благоприятное впечатление. Поскользнувшись, она сильно задела ногой тот кустик водорослей, среди которого рос цветок-искуситель, и все поплыло по воде вслед за лебедями.
Не успела эрцгерцогиня закончить свои слова, как незнакомец в своем элегантном костюме, в напудренном парике, в шелковых чулках и со шпагой, не колеблясь, бросился в прозрачную воду глубокого пруда. Она была страшно холодна, так как стояла уже глубокая осень. Сильно работая руками, он не без грации доплыл до пучка зелени, уносимого течением, сорвал желанный цветок и вернулся на берег.
Изумленная и очарованная, Мария Луиза с живым интересом взглянула на человека, который, удачно удержав ее от падения в воду, не задумался принять ледяную ванну, чтобы добыть понравившийся ей Цветок, и даже не обратила внимания на беспорядок в костюме изящного кавалера. А он действительно имел комичный вид в платье, испачканном тиной, и в съехавшем на сторону парике, в котором запутались водяные растения, а из его шляпы вода лилась, как из лейки. Но молодую эрцгерцогиню поразила та трогательная нежность, с которой этот уже немолодой человек с правильными чертами лица два раза украдкой поцеловал, выйдя на берег, цветок, добытый им с такой самоотверженностью.
Приняв этот трофей из его дрожащих рук, принцесса поднесла его к лицу, желая понюхать, или, может быть, она хотела прикоснуться к нему собственными губами, чтобы уловить секрет незнакомца. Отвесив ей почтительный поклон, он уже хотел удалиться, когда она обратилась к нему с вопросом:
– Извините! Потрудитесь сказать мне ваше имя: император, мой отец, конечно, пожелает узнать, кто был кавалер, не задумавшийся броситься в пруд, чтобы исполнить мой каприз, за который мне теперь, право, стыдно.
Кавалер вспыхнул от удовольствия.
– Мое имя – граф Нейпперг, – тихим голосом ответил он. – Я нахожусь на службе его величества как генеральный консул. На сегодняшнее утро я как раз получил аудиенцию у императора и прошу вас, ваше высочество, милостиво извинить меня: я должен вернуться домой и переодеться для представления его величеству.
– Идите, граф! Я извинюсь за вас перед моим отцом, который, узнав, что это я виновата в вашем опоздании, уже заранее простит вас.
И она еще раз улыбнулась Нейппергу.
А он из этой нечаянной встречи на берегу пруда вынес неизгладимое впечатление, глубокое, как рана.
С этого дня малоподвижному девичьему воображению Марии Луизы иногда рисовался образ Нейпперга, но неясно и не смущая ее сердца мыслью или желанием, которые она не могла бы доверить отцу или своей воспитательнице. Психологический момент еще не наступил, и слово «любовь» имело для принцессы лишь значение любви христианской или родственной. Она не забыла Нейпперга, даже иногда думала, что с удовольствием встретила бы его при дворе своего отца, но ожидание этой встречи не возбуждало в ней никаких страстных мечтаний.