– Вы полагаете? Но так как, насколько я слышал, язык у вас не на веревочке, то вам следовало бы уметь держать его за зубами и не доставлять моему двору зрелища слишком частых скандалов, подобных вчерашнему. Разве не оскорбили вы королеву неаполитанскую и герцогиню Лукки и Пьомбино? Вы оказываете неуважение к императору в лице членов его семьи. Могу ли я потерпеть эти публичные дерзости, эти оскорбления, которые вы позволяете себе как будто нарочно?
– Ваше величество, вы плохо осведомлены; я только защищалась, оскорбления исходили не от меня. Сестры вашего величества оскорбляли армию… да, армию в моем лице! – сказала Екатерина, гордо выпрямляясь, почти с отвагой принимая военную осанку.
– Я вас не понимаю, объяснитесь!
– Ваше величество, ваши августейшие сестры упрекали меня в том, что я принадлежала к числу тех геройских солдат Самбр-э-Мёз, со славой которых можно сравняться, но не превзойти ее.
– Это правда! Но как вы попали в их ряды?
– Маркитанткой тринадцатого пехотного полка. Я. сопровождала Лефевра. Верден, Жемап, Альтенкирхен… Я служила в северной армии, в мозельской, ц рейнской, в армии Самбр-э-Мёз. Восемнадцать походов. Мое имя было упомянуто в реляции о деле под Альтенкирхеном.
– Ваше имя? Удивительно!
– Славный подвиг, да, ваше величество. А не так-то легко было отличиться в этих армиях. С Гошем, Журданом, Лефевром все были героями.
– Но это очень хорошо! Очень хорошо! – улыбаясь, сказал император. – Черт возьми! Как это Лефевр ни разу не заикнулся мне о том?
– С какой стати, ваше величество? У него хватало славы и почестей на двоих. Я только случайно упомянула об этом. Если бы не подвернулся случай, я не сказала бы ни слова. Вот хоть бы моя рана…
– А вы были ранены?
– Ударом штыка под Флерю… тут, пониже плеча, в руку!
– Посмотрим! Дайте мне применить единственное леченье, подходящее для этой прекрасной руки. – И, Превратившись в любезного кавалера, Наполеон приблизился к Екатерине, взял ее руку и припал губами к тому месту, где австрийский штык оставил свою метку в виде шрама. Затем, развеселившись и перестав браниться, он пробормотал: – Славная, атласная кожа! Вы позволите, герцогиня?
– О, у меня тут нет больше ран! – смеясь, сказала она, спеша освободиться и оттолкнуть проворные, слишком смелые пальцы Наполеона, соблазненного, разгорячившегося, восхищенного, после чего прибавила с лукавой миной: – Однако же вам понадобилось много времени, ваше величество, для того, чтобы заметить атлас моей кожи…
– Мне? Да разве вы были когда-нибудь… так близки от меня? – спросил Наполеон, придвигаясь опять к Екатерине, чтобы ласково потрепать ее по белой пухлой руке.
– А как же, ваше величество! О, это было давно, очень давно! В славную эпоху десятого августа я не была еще помолвлена с Лефевром. Однажды утром я пришла в маленькую комнату в гостинице «Мец», где вы тогда квартировали.
– Совершенно верно! А за каким чертом явились вы в мою тогдашнюю каморку? – полюбопытствовал Наполеон, все более и более заинтересованный тем, что рассказывала герцогиня Данцигская.
– Я принесла вам чистое белье, в котором вы очень нуждались. Ах, тогда стоило вам захотеть! Не ручаюсь, что я ушла бы такой, как пришла. Но вы совсем и не думали обо мне! Вы уткнулись носом в географическую карту и все время, пока я была у вас, не двинулись с места, как тумба… Вот почему я вышла за Лефевра! Тогда он не нравился мне, а теперь я обожаю его. Если бы вы объяснились мне в любви, я отдала бы вам предпочтение, говорю истинную правду! Но все это было когда-то и быльем поросло; не надо и думать о том, ваше величество!
И Екатерина, оканчивая описание сцены, кинула на императора иронический взгляд.
Наполеон внимательно смотрел на нее. Его необычайно глубокий взор озарился странным сиянием при этом воспоминании о прошлом, и он с любопытством продолжал:
– Значит, вы были тогда…
– Прачкой! – подсказала Екатерина. – Да, ваше величество; ваши сестры упрекнули меня в этом.
– Прачкой! Прачкой! – проворчал Наполеон. – Кажется, вы занимались всевозможными ремеслами? Маркитантка – это еще куда ни шло, но прачка!
– Ваше величество, люди делают что могут, когда хотят зарабатывать хлеб честным трудом. Да и то сказать, прачечное ремесло было не из выгодных – очень уж туго платили заказчики. Вот хоть бы, к слову поверите ли вы, что в вашем дворце есть один военный, который еще не уплатил мне по счету с той поры?
– Надеюсь, вы не рассчитываете на меня, чтобы получить с него долг? – спросил Наполеон, наполовину смеясь, наполовину досадуя.
– А то как же! На вас одних, ваше величество. Ведь я требую только положенного. Кроме того, мой должник пошел далеко… он достиг высокого положения, – сказала герцогиня, насмешливо посматривая на императора, а затем прибавила, достав из-за корсажа пожелтевшую бумажку, которую сунула туда, когда камергер пришел звать ее к Наполеону: – О, ему нельзя отказаться от своего долга. Вот тут у меня письмо, в котором он, признавая поданный счет, просил меня обождать немного с уплатой. Постойте, я прочту вам, что тут написано: «… в настоящую минуту я не могу рассчитаться с Вами; мое жалованье, недостаточное для меня самого, должно еще идти на поддержку моей матери, братьев и сестер, бежавших в Марсель вследствие волнений, разыгравшихся на Корсике. Когда я буду восстановлен в чин капитана артиллерии…»
Наполеон кинулся к Екатерине, поспешно взял у нее из рук письмо, которое она читала, и воскликнул с видимым и глубоким волнением:
– Значит, то был я! Ах, вся моя молодость оживает в этой измятой бумажке с побледневшим почерком! Да, я был тогда беден, безвестен и, пожираемый честолюбием, в то же время беспокоился об участи моих родных, тревожился судьбами моего отечества. Я был одинок, без друзей, без кредита, не имея никого, кто верил бы в меня. А вот вы почувствовали доверие ко мне… вы… простая прачка. О, теперь я припоминаю! Вы оказались доброй и предвидели, что ничтожный артиллерийский офицер не застрянет навсегда в каморке меблированного дома, где вы оставили ему принесенное вами белье из жалости к его одиночеству и бедности… Император не забудет этого!
Наполеон был искренне растроган. Весь его гнев пропал. С благоговейным вниманием рассматривал он пожелтевший листок и усиленно припоминал мельчайшие события той эпохи.
– О, – сказал он, – теперь я вижу вас такую, какой вы были у себя в лавочке на улице Онорэ-Сен-Рок. Мне кажется, что я там… Вот мастерская с ее лестницей, ее столами, ее ушатами, огромным камином. Дверь вашей комнаты была налево, а выходная дверь направо. Большие окна, двустворчатая дверь и повсюду белье: развешенное для сушки, выглаженное… Но как же вы назывались тогда, до вашего замужества?
– Екатериной… Екатериной Юпшэ.
Император покачал головой. Это имя было ему незнакомо.
– У вас не было другого имени? Понимаете? Прозвища… клички?
– Было. Меня называли Сан-Жень.
– Теперь я припомнил! И это прозвище осталось за вами и при моем дворе!
– Повсюду, ваше величество! И на полях сражений также.
– Ваша правда, – с улыбкой подтвердил император, – вы хорошо сделали, что защищали свою благородную юбочку маркитантки против наглости придворных мантий. Избегайте, однако, этих сцен, которые мне неприятны. Я сам, Катрин Сан-Жень, потребую с этих пор уважения к вам от всех. Будьте завтра на охоте, которую я даю в честь баварского принца. В присутствии всего двора, в присутствии моих сестер я стану говорить с вами таким образом, что никто не посмеет больше задевать вас или ставить вам в упрек ваше скромное происхождение и бедную молодость, которую вы разделяли, впрочем, с Мюратом, с Неем… со мной, черт побери! Позвольте, однако, до вашего ухода император обязан еще уплатить долг артиллерийского капитана. Сколько я вам задолжал, мадам Сан-Жень?
И Наполеон принялся весело шарить по своим карманам.