— Нет, евреем он не был, это уж точно.
Кто бы он ни был — еврей ли, аристократ, или кто-либо еще, я должен во что бы то ни стало до этого докопаться.
В середине декабря — еще до начала рождественских каникул — я поехал в Вельс к моим тетушкам и, пробыв у них всего один день, отправился в Линц. В телефонной книге я отыскал адрес частного сыскного агентства и пошел туда. В приемной сидели две девушки: одна из них полировала себе ногти, а другая портила их, стуча на машинке. Обо мне доложили шефу, и пришлось ждать, а так как я упустил момент, когда следовало снять пальто, то сидел теперь и парился в жарко натопленной комнате. Наконец над головой девицы, занятой маникюром, заверещал звонок, она вспорхнула со своего кресла и раскрыла передо мной обитую кожей дверь в кабинет хозяина. Хозяин оказался пожилым, но молодящимся человеком: сколько бы ему ни было лет — он выглядел на десять лет моложе. О его гладко зачесанных назад волосах нельзя было сказать, седые они или белокурые; широкое плоское лицо покрывал золотистый загар; взгляд у него был острый, как только что отточенный карандаш. Все это я разглядел не сразу, ибо майор в отставке Ганс Фибиг сидел в дальнем углу комнаты, порог которой я только что переступил, а комната эта была чуть уже моего кабинета и чуть короче гимнастического зала, так что, когда я наконец добрался до его письменного стола, то весь обливался потом. Протянув мне руку, майор в отставке слегка приподнял зад от стула и указал на кресло, стоявшее напротив него.
— Что вам угодно? — по-военному коротко спросил он и пододвинул папку, лежавшую почти на краю стола, еще на полсантиметра ближе к краю. Я сел в кресло, вернее, только подумал, что сел, так как в тот же миг начал погружаться в трясину плюша, а когда я понял, что наконец-то действительно сел, нос мой оказался как раз на уровне письменного стола. Я чувствовал себя как ученик первого класса перед высокой кафедрой, за которой грозно восседает учитель и требует ответа.
Я сказал:
— Меня привела к вам одна довольно запутанная история.
Но он сразу меня одернул:
— С пустяками ко мне не приходят.
Я пытался как-то внутренне выпрямиться, но когда человек сидит так низко, что колени его почти упираются в подбородок, душа у него тоже скрючена: я что-то пролепетал насчет того, что дело, мол, давнишнее, рассказал все, что знал, и сообщил, что именно хотел бы узнать; затем я спросил, сколько это примерно должно стоить.
— Составить заранее смету расходов может, вероятно, архитектор, но никак не я, — сказал майор. — Я же не знаю, какие потребуются розыски и сколько они займут времени.
Я заверил его, что, конечно, прекрасно это понимаю, мне просто хотелось бы иметь хоть приблизительное представление о возможной сумме — от и до, — потому что так уж выкладываться ради прадеда я не намерен, ведь я пока только студент.
— Когда вы получите наследство, то мой гонорар, полагаю, окажется для вас нечувствительным, — сказал майор.
Сперва я вообще не понял, к чему он клонит, а потом стал уверять его, что стремлюсь выяснить личность прадеда вовсе не из материальных соображений.
— У меня чисто платонический интерес к этому делу, — пояснил я, и мне показалось, что его остро отточенный взгляд несколько притупился. Он достал из ящика бланк, я выбрался из кресла и заполнил его, после чего он взял с меня аванс в пятьсот шиллингов, велел продиктовать секретарше все имена и даты, торопливо и как будто неохотно протянул мне руку, не отрывая зада от стула, только слегка наклонив вперед верхнюю половину туловища. Я двинулся к дверям по бесконечно длинной ковровой дорожке, продиктовал секретарше имена и даты и покинул частное сыскное агентство «Фибиг» с предчувствием, что толку не будет. Однако сразу же после Нового года я получил оттуда письмо, где излагалось все — ну положительно все, что я уже знал сам; к письму был приложен счет на тысячу двести двадцать девять шиллингов и сорок пять грошей — с точным указанием, за какие сведения. Итак, я должен был ни за что ни про что выложить теперь еще семьсот двадцать девять шиллингов и сорок пять грошей. Я взял деньги и поехал в Линц с твердым намерением устроить майору дикий скандал и еще в дверях его кабинета чуть не лопался от злости. Но пока я шел к его письменному столу по бесконечно длинной ковровой дорожке, я почти физически ощущал, что моя злость понемногу отстает от меня — она разматывалась позади, словно кабель с укатившейся бобины, а когда я погрузился в кресло, то был уже кроток, как морская свинка. Мне пришлось сознаться себе, что я ведь сообщил майору одни факты, умолчав о своих собственных догадках и о предположениях моих родных, и что, возможно, он не напал на верный след только потому, что я его на этот след не навел. Я сказал довольно вяло: