XII
За четыре улицы от внушительного фасада американского посольства стоит еще более впечатляющий особняк, на девяносто девять лет арендованный работодателями Чарлза Габора, нью-йоркской венчурной компанией, чье 130-летнее имя спустя несколько месяцев после описываемых здесь событий буквально рухнет с высокого насеста на Уолл-стрит и, врезавшись в мостовую, разлетится в мраморную крошку и пыль, всего за несколько дней до того, как и само ее правление — с воплями и отречениями — вследствие тех же строительных ошибок разобьется на арестантов, подсудимых, государственных свидетелей, мемуаристов и консультантов.
Но в 1990-м, на клочке легендарной топографии, коему суждено попасть в одну из колонок Джона Прайса, венчурный капиталист Чарлз Габор, год как из бизнес-академии, работает в кабинете с окнами на реку — вместительнее, роскошнее и с лучшим видом, чем кабинет посла Соединенных Штатов.
Чарлз Габор — внук пятьдесят шестого, один из тех американцев и канадцев, чьи родители уехали из Венгрии после подавленного антикоммунистического восстания. В Торонто, Кливленде и Нью-Йорке это юное поколение пыталось объяснить друзьям-первоклассникам, что в «Sándor» С читается как Ш, а потом Шандоры склонялись перед подавляющим численным превосходством и начинали откликаться на Сэнди, или Александра, или просто Алекса. Потом они терпеливо объясняли подросшим одноклассникам, что коммунисты плохие, что бы там ни сказал президент Картер, они украли мою страну, — пока наконец в десятом классе не смирялись нехотя с идеей, что советских не поняли, ими пугают, и Холодная война — это необъяснимая взаимная агрессия, вина за которую лежит на многих. Потом, в старшей школе, они говорили учителю истории, что Версальский мир по-настоящему называется Трианон, и что он был скоропалительной местью побежденным правительствам, бившимся над восстановлением своих стран, безжалостно отнял у них земли, согнал с мест безвинные семьи, вызвал новые кровопролития и обрек тирании целые поколения… пока наконец не уставали бодаться с программой и не признавали, что да, победители сделали то, что должны были. В Версале.
Те, кто поступал в колледж, специализировались в изучении Дальнего Востока, коммуникациях, финансах.
На летних каникулах, впрочем, они оказывались дома и в изумлении слушали, как отец, которого они впервые видели подвыпившим, проговаривался, что не просто смылся в 1956-м, но воевал; обежав сзади танк, бросил коктейль Молотова в люк и выстрелом в глаз из револьвера дедовских времен убил выскочившего в панике светловолосого стриженого русского мальчишку, попал прямо под бородавку, из которой росли два длинных волоса, и бежал, а тело сползло обратно в люк, забив единственный выход для задыхающихся, сгорающих танкистов.
Родители Чарлза Габора встретились в Кливленде, хотя бежали из Венгрии одновременно. Вокруг удивительных совпадений в их любви сложилась семейная легенда: они шли в одних и тех же колоннах, в дни восстания были в одних и тех же уличных боях, покинули страну с разницей в один день, в километре друг от друга убивали время в зоне для беженцев в Австрии, с разницей в месяц приехали в Кливленд, но не встретились еще два года, до новогодней вечеринки 1959–1960, где Чарлзов отец, целуя какую-то другую девушку («Если бы я запомнил ее имя, это было бы чудо — Джейн, Джуди, Дженнифер, Джулия, что-то очень американское»), с закрытыми глазами, в одной руке грудь в ангорском свитере, другая гладит покрытый клетчатой юбкой круп, услышал, как его будущая жена орет на кого-то: «„Веселого Нового года“, когда они так и сидят в моем „Гербо“ со своими глупыми жирными русскими рожами? Когда эти русские твари испражняются на моих улицах? Это невесело. Это никак не весело». Отец часто говорил Чарлзу, что влюбился в ее голос, слова и неприлежный английский, пусть его язык и был в тот момент во рту другой девушки.
Чарлз, не Карой, не был сыном людей, которым не терпелось испытать прелести натурализации в Штатах, и его первым языком стал венгерский.
— В твоем родном городе есть остров на реке, где можно играть в футбол, а потом съесть мороженого, принять ванну и массаж.
— Я слишком маленький для футбола.
— Чепуха! Из тебя выйдет очень хороший вратарь. Придет время, ты вырастешь. Надо бы мне уже поучить тебя играть: куда смотреть, когда нападающие прорываются сквозь защиту, как сгибать колени, чтобы можно было в любую сторону прыгнуть.