Уже за полночь, нам четверым в постели тепло и мы спим, а потом возвращается папа и рассказывает нам, что мама в больнице устроилась хорошо и очень скоро она вернется домой.
Днем папа уходит на Биржу труда за пособием по безработице. С северным акцентом и надеяться нечего, что кто-то в Лимерике возьмет тебя на работу.
Он возвращается и сообщает маме, что мы будем получать девятнадцать шиллингов в неделю. Но этого, говорит она, на житье впроголодь и то еле хватит. Девятнадцать шиллингов на шестерых? В американских деньгах это меньше, чем четыре доллара, и как мы должны на них жить? И как через две недели мы будем платить за жилье? За комнату просят пять шиллингов в неделю, и у нас остается четырнадцать шиллингов на еду, на одежду и на уголь, чтобы чай заварить.
Папа качает головой, потягивает чай из стеклянной банки, смотрит в окно и насвистывает The Boys of Wexford. Мэлаки и Оливер хлопают в ладоши и пускаются в пляс по комнате, и папа не знает, свистеть ему или улыбаться, потому что одновременно и то и другое не получается, а рот сам собой расплывается в улыбке. Он перестает свистеть и улыбается, гладит Оливера по голове и свистит дальше. Мама тоже улыбается, но лишь на мгновение; она сидит, уставившись в пепел, и видно, что в опущенных уголках ее губ затаилась тревога.
На следующий день она оставляет папу дома сидеть с близнецами и отправляется со мной и Мэлаки в Общество св. Винсента де Поля. Мы становимся в очередь за женщинами в черных шалях. Они спрашивают как нас зовут, мы отвечаем, и они улыбаются. Боже Всевышний, вы послушайте только, ребятки-то янки, говорят они, и спрашивают у мамы, отчего это ей, разодетой, в американском пальто, понадобилась помощь. В Лимерике и так полно бедняков, а тут еще янки понаехали и у нищих отбирают хлеб.
Родственница в Бруклине, объясняет мама, подарила ей это пальто, а муж у нее безработный, а дома еще двое детей, мальчики-близнецы. Женщины фыркают и кутаются в шали: у них у самих забот полон рот. Мама говорит, что нам из Америки пришлось уехать: ей невыносимо было там оставаться, когда умерла ее девочка. Женщины снова фыркают, но теперь уже из-за маминых слез. Некоторые признаются, что тоже потеряли малышей, и ничего нет хуже на свете – доживи хоть до мафусаиловых лет, никогда не успокоишься. И мужчине никогда не понять, что чувствует мать, когда теряет ребенка, доживи он хоть до дважды мафусаиловых лет.
Все плачут от души, и женщина с рыжими волосами передает по кругу маленькую коробочку. Все берут что-то пальцами из коробочки и суют себе в нос. Одна молодая женщина чихает, и рыжеволосая смеется. Ах, Бидди, не для тебя это снадобье. Подите сюда, янки-ребятки, возьмите понюшку. Она сует нам в ноздри какой-то коричневый порошок, и мы так отчаянно чихаем, что женщины перестают плакать и начинают смеяться, и смеются до слез, утираясь шалями. Ничего, говорит мама, вам это полезно - мозги прочистит.
Молодая женщина, Бидди, говорит маме: славные у вас ребятки. А паренек с золотистыми кудряшками просто душка, правда? – говорит она, указывая на Мэлаки. Чем не звезда? Ширли Темпл ничуть не лучше. И Мэлаки улыбается, и очередь теплеет.
Женщина с коробочкой обращается к маме: миссис, не хочу совать нос не в свое дело, но мы слышали о вашем горе, и думаю, вам надо присесть.
Что ты, беспокоится другая, им это не понравится.
Кому не понравится?
Что ты, Нора Моллой, этим господам в Обществе, кому же еще – им не нравится, когда мы сидим на ступеньках. Они хотят, чтоб мы почтительно стояли у стены.
А ну их в задницу, говорит рыжеволосая Нора. Сядьте тут, миссис, на ступеньке, а я рядом присяду, и если в этом Обществе святого Винсента де Поля скажут хоть слово, они попляшут у меня, ей-богу. Вы курите, миссис?
Курю, но я без сигарет.
Нора достает сигарету из кармана в своем фартуке, разламывает ее и протягивает половинку маме.
Одна из женщин опять беспокоится: и это им не понравится. Они говорят: чем больше вы курите, тем меньше еды попадает в рот вашим бедным детям. Мистер Куинливан резко против. Он говорит: раз на сигареты деньги есть, то найдете и на еду.