Думаю, смеется Па Китинг, этого паренька я оставлю себе.
Мэлаки бежит к нему: нет, нет, нет, это мой брат Юджин. И я повторяю: нет, нет, нет, это наш брат.
Тетя Эгги хлопает ладонями себя по щекам, смахивая слезы, и говорит: от Энджелы ничего мне не надо. Ничего такого, что наполовину нашенское, наполовину с Севера, не надо мне, оставьте себе. У меня однажды свои будут, пусть мне придется прочесть сто новенн Деве Марии и столько же ее матери, святой Анне, или до самого Лурда ползти на коленях.
Ну все, хватит, говорит бабушка. Поели каши, и марш домой – может, ваши родители уже вернулись из больницы.
Она кутается в шаль и идет за Юджином, но он вцепился в рубашку Па Китинга - его еле отнимают, и он все смотрит на Па, пока мы не выходим за дверь.
* * *Мы идем вместе с бабушкой обратно домой. Она укладывает Юджина в постель, дает ему попить воды и велит засыпать и быть умницей, потому что его братик Оливер скоро вернется, и они снова будут вместе играть на полу.
Но он все смотрит в окно.
Бабушка говорит нам с Мэлаки: поиграйте на полу, только тихо, я буду молиться. Мэлаки подходит к кровати и садится возле Юджина, а я сажусь на стуле у стола и разбираю слова в газете, которая у нас вместо скатерти. В комнате слышно только, как Мэлаки что-то шепчет Юджину на ухо, чтобы тот не скучал, и как бабушка читает молитвы, щелкая бусинками розария. Становится так тихо, что я опускаю голову на стол и засыпаю.
Папа кладет мне руку на плечо. Ну, Фрэнсис, остаешься за старшего.
Мама съежилась на краю кровати и тихо плачет, будто чирикает птичка. Бабушка кутается в шаль. Пойду в контору Томпсона, говорит она, договорюсь насчет гроба и кареты. Общество святого Винсента де Поля, Бог даст, все расходы оплатит.
Она выходит за дверь. Папа стоит у камина, отвернувшись к стене, бьет по ногам кулаками и вздыхает – och, och, och.
Папа охает, мама чирикает как птичка, и мне страшно, я не знаю что делать, но мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь затопил камин, заварил бы чай и дал мне хлеба, потому что кашу мы ели уже давно. Впрочем, если папа чуть отойдет, я и сам смогу развести огонь. Нужна только бумага, несколько кусочков угля или торфа и спичка. Но он все стоит и бьет себя по ногам, и я пытаюсь его обойти, но папа замечает мой маневр и спрашивает, зачем я хочу развести огонь. Я объясняю, что мы давно не ели, и он смеется как безумный. Не ели? – говорит он. Och, Фрэнсис, твой братик Оливер умер. Твоя сестричка умерла, и твой братик умер.
Он берет меня на руки и обнимает так крепко, что я вскрикиваю. Тогда Мэлаки ударяется в слезы, мама плачет, папа плачет, я плачу, но Юджин молчит. Но мы попируем, всхлипывает папа. Идем, Фрэнсис.
Папа говорит маме, что мы скоро вернемся, а она сидит на постели, держа на коленях Мэлаки и Юджина, и не поднимает головы. Папа идет со мной по улицам Лимерика от магазина к магазину и спрашивает продавцов: не найдется ли у вас какой пищи, чтобы утешить семью, которая за год потеряла двоих детей - один в Америке умер, другой в Лимерике, и трое оставшихся того гляди уйдут в мир иной, потому что им нечего есть и пить. Почти все качают головами: соболезнуем, но обратитесь-ка лучше в Общество св. Винсента де Поля или за государственным пособием.
Я счастлив видеть, говорит папа, что в Лимерике дух Христов жив как никогда, а ему отвечают: кто это с таким акцентом вещает нам о Христе, на себя посмотри, постыдился бы таскать за собой ребенка, как попрошайка, нищий, живодер.
Но некоторые дают нам хлеб, картошку, банки с фасолью, и папа говорит: идем-ка домой, вы поедите у нас, наконец. Но мы встречаем дядю Па Китинга, и он говорит папе, что очень ему соболезнует и приглашает выпить по кружечке в ближайшем пабе.
В пабе сидят мужчины, перед ними большие кружки с чем-то черным. Дядя Па Китинг и себе заказывают эту черноту. Они осторожно поднимают кружки и медленно пьют. У них на губах остается белая пена, которую они со вздохом облизывают. Дядя Па покупает мне бутылочку лимонада, а папа дает кусочек хлеба, и я уже не чувствую голода. И все-таки я волнуюсь, не пора ли нам домой, ведь Юджин и Оливер голодные, кашу они ели много часов тому назад, а Юджин даже и не ел.
Папа и дядя Па допивают черноту из кружек и берут еще по одной. Дядя Па говорит: Фрэнки, это пинта. Это вода жизни. Матерям кормящим страшно полезна - да и тем, кого давно отняли от груди.
Он смеется и папа улыбается, и я смеюсь, потому что думаю, что когда дядя Па что-то говорит, положено смеяться. Он без улыбки сообщает другим мужчинам о смерти Оливера, и те приподнимают шляпы, говоря папе: соболезнуем. Выпьете кружечку?