— Нам было по семнадцать лет. Люди меняются. С этим ничего не поделаешь.
— Я не меняюсь. Я была с тобой честна, Кенни. Поэтому жду от тебя такой же честности в ответ. Так с кем ты теперь спишь?
— Джин…
— Хотя я не совсем верно выражаюсь, да?
— Наша проблема вовсе не в сексе. С ним всегда все было нормально, и ты это знаешь.
— У нас трое детей. Дом. По крайней мере, был, пока не вмешалась миссис Уайтлоу.
— Мириам здесь ни при чем.
— Так она теперь Мириам? И как давно она Мириам? Она Мириам при свете или также и в темноте, когда тебе не приходится смотреть на квашню, которую ты месишь?
— Черт бы тебя побрал, Джин. Подключи мозги, а? Я не сплю с Мириам Уайтлоу. Она, черт побери, старуха.
— Тогда кто? Скажи мне. Кто?
— Ты меня не слушаешь. Дело не в сексе.
— О, ну конечно. А в чем же? Ушел в религию? Отыскал кого-то, с кем распеваешь гимны воскресным утром?
— Между нами всегда существовала некая пропасть, там, где ее не должно было быть.
— Какая пропасть? Какая?
— Ты не видишь, да? В этом-то и вся проблема. Джинни засмеялась, и собственный смех показался ей резким и нервным:
— Ты спятил, Кенни Флеминг. Да покажи мне хотя бы еще одну пару, которая имела бы хоть половину того, что было у нас, начиная с двенадцати лет.
Он покачал головой с усталостью и смирением:
— Мне больше не двенадцать лет. Мне нужно нечто большее. Мне нужна женщина, с которой я мог бы делиться всем. Ты и я… мы с тобой… в чем-то мы хорошая пара, а в чем-то — нет. И как раз в том, что имеет значение за пределами спальни.
Джинни почувствовала, что край раковины, к которой она прислонилась, впился в бок. Она выпрямилась.
— Полно мужчин, которые по горячим углям поползут, чтобы получить такую, как я.
— Знаю.
— И чем же я нехороша?
— Я не сказал, что ты нехороша,
— Ты сказал, что в чем-то мы хорошая пара, а в чем-то — нет. Как это? Объясни. Сейчас же.
— Дело в наших интересах. В том, что мы делаем. О чем заботимся. Говорим. Какие строим планы. Чего хотим от жизни.
— У нас всегда это было. Ты прекрасно это знаешь.
— Сначала — да. Но мы стали разными. Ты это видишь. Просто не хочешь признать.
— Кто говорит, что у нас все было плохо? Это она? Это миссис Уайтлоу забивает тебе голову всякой белибердой? Потому что она меня ненавидит, Кенни. Всегда ненавидела.
— Я уже сказал тебе, что дело не в Мириам.
— Она винит меня в том, что я увела тебя из школы. Она приезжала в Биллингсгейт, когда я была беременна Джимми.
— Это к делу не относится.
— Она сказала, что я разрушу твою жизнь, если мы с тобой поженимся.
— Это в прошлом. Забудь.
— Она сказала, что ты превратишься в пустое место, если я позволю тебе бросить школу.
— Она наш друг. Она просто переживала за нас.
— Наш друг, ты говоришь? Она хотела, чтобы я отдала своего ребенка. Чтобы убила его. Она желала мне смерти. И это в ней так и осталось, Кенни. Она всегда…
— Прекрати! — Он ударил по столу, и керамическая солонка в виде белого медведя полетела на пол, ударившись о ножку стола. Солонка треснула, и из нее на старый зеленый линолеум посыпалась соль, белая, словно отбеленный речной песок. — Ты ужасно заблуждаешься насчет Мириам, — сказал Кенни, подняв солонку, которая развалилась на две части у него в руках. — Она была добра ко мне. Была добра к нам. К тебе. К детям.
— Тогда скажи мне, кто для тебя лучше, чем я.
— Секс тут ни при чем. — По его тону она поняла, что он решил сказать правду. По его позе она поняла, что правда превзойдет все ее самые худшие ожидания. — Да, мы спали вместе. Но секс тут ни при чем. Все гораздо сложнее. Речь идет о желании.
— Не сексуальном? Не смеши меня, Кенни.
Он поднял на нее глаза, и Джинни почувствовала, как заледенели у нее пальцы. Она ни разу не видела такой муки у него на лице.
— Я никогда не испытывал ничего подобного, — произнес он. — Я хочу узнать ее во всех смыслах. Хочу владеть ею. Хочу быть ею. Вот что это такое.
— Совсем рехнулся. — Джинни хотела, чтобы ее слова прозвучали пренебрежительно, но получилось испуганно.
— Я словно уменьшился. Как будто из меня, как из кастрюли, выкипела вся вода и осталась суть. И эта суть — желание. Ее. Желание ее. Я ни о чем другом не могу думать.
— Ты несешь какую-то околесицу, Кенни. Он отвернулся.
— Я так и думал, что ты не поймешь.
— А она, видимо, понимает. Мисс Как-там-ее.
— Да. Понимает.
— Так кто же она? Кто она такая, что ты так сильно хочешь быть ею.
— Какая разница?
— Для меня большая. И я имею право знать ее имя. Если между нами все кончено, как ты того желаешь.
И он сказал, тихо назвав только имя — Габриэлла. Этого Джинни оказалось достаточно. Фамилии не требовалась. Ее как громом поразило. Ошеломленная, Джинни подошла к столу.
— Так это Габриэллу Пэттен ты хочешь узнать во всех смыслах? — переспросила она. — Владеть ею? Быть ею? — Она опустилась на стул. — Я тебе этого не позволю.
—Ты не понимаешь… не знаешь… я не могу объяснить, что это такое. — Он легонько постучал себя кулаком по лбу, словно предлагая ей заглянуть ему в мозг.
— О, я прекрасно понимаю, что это такое. И я скорее умру, Кенни, чем увижу тебя с ней.
Однако все получилось по-другому. Смерть пришла. Только вот не к тому. Джинни зажмурилась, и лишь когда поняла, что сможет говорить обычным голосом, если придется — хоть бы не пришлось, — покинула ванную.
Шэрон не спала. Джинни приоткрыла дверь в ее комнату и увидела, что она сидит на своей кровати у окна и вяжет. Свет Шэрон не включила и работала, согнувшись так, что казалась горбатой. Клацая спицами, она отматывала нитку и приговаривала:
— Изнаночная, вот. Лицевая, вот. Так. И еще.
Вязала она шарф, который начала еще в прошлом месяце. Это был подарок отцу ко дню рождения; времени года он не соответствовал, однако Кенни, получив шарф в конце июня, все равно стал бы носить его, невзирая на погоду, лишь бы сделать дочери приятное.
Когда Джинни открыла дверь до конца, Шэрон даже не взглянула в ее сторону. Ее маленькое личико сморщилось от усилия сосредоточиться, но поскольку вязала она без очков, работа ее представляла собой сплошную путаницу.
Очки лежали на столике рядом с кроватью, там же, где и бинокль, в который девочка наблюдала за птицами. Джинни взяла очки, прикидывая, в каком возрасте ее дочка сможет уже носить линзы.
— Изнаночная, изнаночная, изнаночная, — шептала Шэрон. — Лицевая, изнаночная, изнаночная, изнаночная.
Джинни протянула дочери очки.
— Может, включить свет? Ничего же не видно в такой темноте, а?
Шэрон яростно замотала головой.
— Лицевая, — сказала она. — Изнаночная, изнаночная, изнаночная. — Спицы постукивали, как клюющие корм птицы.
Джинни присела на край кровати, пощупала шарф, бугристый в середине, бесформенный по краям.
— Папе он понравился бы, милая моя, — сказала она. — Он бы тобой гордился. — Она подняла руку, чтобы погладить дочь по голове, но вместо этого расправила одеяло. — Ты лучше попытайся уснуть. Хочешь лечь со мной?
Шэрон покачала головой.
— Лицевая, — бормотала она, — изнаночная, изнаночная, лицевая.
Дальнейшие уговоры ни к чему не привели, девочка не реагировала, только считала вслух петли. Наконец Джинни сдалась и, в последний раз посоветовав Шэрон заснуть, пошла в комнату сыновей.
Там пахло сигаретным дымом, немытым телом и грязным бельем. Стэн тихо спал в своей кровати, со всех сторон защищенный рядами мягких игрушек. Лежал он, сбросив одеяло и сунув руку в пижамные штаны.
— Он каждую ночь дрочит. Ему никто не нужен. Своего члена хватает.
Слова Джимми донеслись из самого темного угла комнаты, где запах был самым сильным и где вспыхивал красный огонек, освещая уголок губ и костяшки пальцев. Она оставила руку Стэна на месте, лишь укрыла его и тихо сказала:
— Сколько раз я просила тебя не курить в постели, Джим?