«Он знал. Он чувствовал это в воздухе, слышал в моем дыхании. Каким-то образом он понял и с самого начала решил держаться от меня подальше, потому что так было безопаснее, потому что можно было оставаться безразличным, потому что он не хотел меня любить, боялся меня любить, чувствовал, что я потребую слишком многого, думал, что я — это слишком серьезно…»
Я цепляюсь за эти мысли, когда он уходит по ночам. Когда он с ней. Он побоялся, думаю я. Поэтому между нами так ничего и не случилось. Когда любишь — теряешь. Он этого не хотел.
Но я преувеличиваю свою значимость для Криса, и в минуты откровенности перед собой я это признаю. Еще я знаю, что самая большая нелепость заключается в том, что вся моя жизнь была вызовом моей матери и тому, о чем она мечтала для меня. Я была преисполнена решимости встретиться с миром на своих условиях, а не на ее, и закончила тем, что полюбила мужчину, которому моя мать меня с радостью бы отдала. Потому что у него есть принципы, у Криса Фарадея. А именно таких людей мать больше всего одобряет, поскольку в свое время, до того, как все это слилось в кашу имен, лиц, желаний и эмоций, мать тоже действовала согласно принципам.
С этого она начинала с Кеннетом Флемингом.
Она не забыла о нем, когда он бросил школу, чтобы выполнить свой долг по отношению к Джин Купер. Как я уже сказала, она устроила его в папину типографию, он стал работать на печатном станке. А когда он организовал при типографии крикетную команду, чтобы играть с другими командами в Степни, мать подсказала отцу поощрить «мальчиков», как она их называла, собиравшихся вместе, чтобы немного повеселиться.
Как только команда была создана, мать ни разу не посетила ни одного матча с участием Кеннета. Тем не менее, думаю, в ее представлении она как-то скрасила юноше беспросветную жизнь, которую он влачил в браке с Джин Купер, как, без сомнения, считала мать. Сразу после первого у них родился второй ребенок, и поначалу казалось, что жизнь обещает им по ребенку в год и преждевременное старение к тридцати годам. Поэтому мать сделала все, что было в ее силах, и постаралась забыть о том блестящем будущем, которое когда-то сулило прошлое Кеннета Флеминга.
Потом умер папа. И события начали развиваться.
Через четыре года после смерти папы мать оставила преподавание. Она по-прежнему была занята в комитетах, и количества ее дел хватало на то, чтобы с лихвой заполнить ежедневник, но она решила обратиться к чему-то более фундаментальному и захватывающему. Думаю, ей стало одиноко, и она удивилась, обнаружив это. Они с папой никогда не были родственными душами, но он, по крайней мере, был, присутствовал в доме. Мы с ней жили каждая сама по себе, насколько это было возможно — обе настроенные никогда не простить друг другу совершенных грехов и нанесенных ран. Внуков ждать не приходилось. Только бесконечная домашняя работа. Только множество собраний. А ей требовалось больше.
Типография стала логичным решением, и с поразившей всех легкостью мать взяла в руки бразды правления. Однако, в отличие от папы, она верила в то, что называла «знанием процесса изнутри». Поэтому она изучила бизнес, начав с азов, и таким образом не только завоевала уважение трудившихся в цеху рабочих, но и восстановила свою связь с Кеннетом Флемингом.
За семь следующих месяцев способности и ум Кеннета Флеминга получили большую оценку, чем за все те годы, что он проработал на месте, которое печатники называли «ямой».
Первым делом мать поинтересовалась мнением Кеннета о модернизации типографии. Вторым — захотела узнать, как она может вернуть Кеннета на путь истинный и тем самым вновь придать его жизни смысл и цель.
Ответ на первый вопрос направил ее в мир текстовых процессоров, компьютеров и лазерных принтеров. Ответ на второй заставил соблюдать дистанцию. К этому, вне всякого сомнения, приложила руку Джин. Ее никак не могло обрадовать известие, что миссис Уайтлоу вновь неожиданно замаячила на горизонте.
Но мать не из тех, кто легко сдается. Она начала с того, что «вытащила» Кеннета из «ямы», предложив полставки управляющего типографией, просто чтобы дать ему почувствовать возможности. А когда он добился успеха — он и не мог иначе при его уме и проклятом обаянии, о которых мы с папой столько месяцев подряд слушали за ужином, когда он еще был подростком, — мать начала прокладывать борозды по обширному, не вспаханному полю его честолюбия. И во время одной из бесед за обедом или чаем, после обсуждения, как лучше уладить вопрос о разногласиях по заработной плате или недовольстве рабочих, мать обнаружила, что его мечты никуда не делись, не изменились по прошествии девяти лет, после рождения троих детей и каждодневного шума и грязи «ямы».
Не думаю, что Кеннет охотно выложил матери, что до сих пор лелеет надежду увидеть, как вишневый мяч летит за линию, и услышать одобрительный рев толпы, когда на табло в «Лордзе» рядом с именем К.Флеминга появятся еще шесть перебежек. Конечно, он не сказал так напрямую, и никто не знает, как ей удалось вытянуть из него правду. Она не сообщила мне всех фактов. Знаю только, что ей понадобился почти год, чтобы завоевать его доверие, завоевать, но она это сделала.
И однажды он проговорился, смущаясь и называя это глупостью.
— Я надеялся играть в крикет, — вероятно, признался он. — Вот на что я надеялся. Я круглый идиот, но не могу отделаться от желания попробовать себя в этой игре.
Чтобы выяснить все до конца, мать наверняка сказала что-нибудь вроде:
— Но ты же играешь, Кен. И Кена, видно, прорвало:
— Не так, как мог бы. Не так, как хочу. И мы оба это знаем, не так ли?
И эти несколько фраз, стоящее за ними страстное желание, а более всего использование волшебного слова «мы» послужили для моей матери разрешением, которое ей требовалось. Изменить его жизнь, изменить жизни его жены и детей, собственную жизнь и навлечь на всех нас беду.
Глава 8
Линли высадил сержанта Хейверс у Нью-Скотленд-Ярда только в середине дня. Они оба вышли из машины и, стоя рядом с вращающейся вывеской Ярда, разговаривали вполголоса, словно миссис Уайтлоу, оставшаяся в «бентли», могла их услышать.
Миссис Уайтлоу сказала, что не знает места нынешнего проживания дочери. Но телефонный звонок в Ярд и двухчасовое ожидание сняли данную проблему. Пока они обедали в пабе «Плуг и свисток» в Большом Спрингбурне и возвращались в Лондон, детектив-констебль Уинстон Нката искал Оливию Уайтлоу по базе данных. Он позвонил в машину Линли, когда они ползли по Вестминстерскому мосту, и сообщил, что есть одна Оливия Уайтлоу, живет в Малой Венеции на барже. Несколько лет назад она ловила клиентов в районе станции «Эрлс-Корт», но оказалась слишком ловкой, чтобы погореть на своем деле. В настоящее время она живет с неким Кристофером Фарадеем, отрапортовал Нката. На него ничего нет. Даже квитанции за неправильную парковку.
Линли подождал, пока сержант Хейверс закурила и жадно затянулась, и, посмотрев на часы — было около трех, — приказал ей вместе с Нкатой поехать на Собачий остров побеседовать с семьей Флеминга. На это уйдет не меньше двух — двух с половиной часов, а то и все три. День катился быстро.
— Давайте попробуем встретиться у меня в кабинете в половине седьмого. Если сможете — раньше.
— Хорошо, — сказала Хейверс, затянулась напоследок и направилась к вращающимся дверям Ярда.
Когда она исчезла в здании, Линли сел в машину и включил зажигание.
— Ваша дочь живет в Малой Венеции, миссис Уайтлоу, — сказал он, отъезжая от тротуара.
Та никак не отреагировала. Она вообще едва двигалась с тех пор, как они вышли из паба. Не пошевелилась миссис Уайтлоу и сейчас.
— Вы никогда не встречались с ней — случайно? Не пытались найти ее за все эти годы?
— Мы плохо расстались, — ответила миссис Уайтлоу. — У меня не было желания искать ее. Не сомневаюсь, что это чувство взаимно.
— Когда умер ее отец…
— Инспектор. Прошу вас. Я понимаю, что вы делаете свою работу…
«Но» и сопровождающий его протест остались невысказанными.