Окна и широкая дверь на балкон завешаны белыми шторами из тонкого тюля. Белая пелена висит омертвело, не шелохнется – ни ветерка, ни сквознячка, ни дуновения. На стене голова антилопы и африканские маски – это Ирина сама привезла ему из Кении.
«Там есть национальный парк Суренгети. В жаре, по раскаленной саванне несутся стада антилоп, поднимая облака пыли, тяжело топают свирепые носороги, ревут слоны, мечутся, припадая к земле, львицы и приносят льву куски разорванной антилопы, а он себе прохлаждается, развалившись в тени под деревом. Почему же так?»
Ирина вздрогнула от резкого голоса Павла:
– Жрать хочу! Что в пакете?
– В пакете?… Персики.
Павел нетерпеливо раздвинул пластик и по-хозяйски запустил руку в глубь пакета.
– О! И папайя!
– Откуда там взялась папайя?!
– Это для меня. Это я люблю папайю. Ты мой котенок! – Он заметил ее удивленный взгляд. – Ты сама меня приучила к ней в Таиланде, мол, потенцию повышает. Молодец, что не забыла! Помнишь!
– Не забыла. Помню, – тупо повторила за ним Ирина.
Косо, хитро глянул на Ирину, смачно надкусил плод, вытер сок с подбородка. Оглядел свои руки, словно готовя их к какой-то драгоценной работе.
– Ну! – нетерпеливо оглянулся на Ирину. Солнце уронило ему в глаз острый осколок. Он смахнул его, и осколок со звоном разлетелся вдребезги.
«Это у меня в голове звенит…»
Он протянул к ней руки. Она попятилась.
– Ты знаешь, последнее время я стала вспоминать странные вещи. То, что было недавно… ну, в этот месяц, как-то не очень помню, будто черное пятно. А все остальное… как если бы в голове сто прожекторов включили, кроме этого пятна, все перед глазами ярко, отчетливо, как запах грозы.
Он повалил ее на кровать, начал стягивать трусики. Ирина попыталась удержать его руку.
– Самое радостное – это о нашем лете в Крыму. В Коктебеле был летний кинотеатр. Представляешь? Летний кинотеатр в жаркую южную ночь. Меня родители не пускали туда одну, но и сами в кино не ходили – мать почему-то считала это чем-то плебейским.
– Да уж! Помню твою мамашу! – ухмыльнулся Павел.
Ирина ласково прижала палец к его губам.
– Зато во время киносеансов они любили прогуливать в парке и, конечно, я с ними…
Павел начал расстегивать ей лифчик. Она попыталась его удержать:
– Прости! Мне плохо!
– Тебе плохо!? Ах ты, притвора! Сама говорила, что это всегда можешь и для этого дела тебе никогда не бывает и не может быть плохо! Весь месяц напролет, даже когда другие бабы скисают.
– Я так говорила?
Он с искаженным лицом начал копаться в одежде, как собака ища чего-то в своем и в ее теле, и тупо вошел в нее. Проникая все глубже и глубже в ее безвольное распластанное тело, он властно улыбался, нависнув над ней. Начались ритмичные движения вглубь. «Эта властная ухмылка. Он таким никогда не был! Я не выдержу! Потолок над головой. Теперь нет потолка… Еще, еще…»
Наконец с блаженным стоном он отвалился с нее, откинулся на спину, с хрустом в лопатках вытянулся. Лениво лизнул ее в щеку.
– Люблю когда ты мокрая. Вон капельки как ртуть. Грудки скрипят. Знаешь, твоя покорность меня возбуждает. В твоей показной безвольности скрыта какая-то другая воля. В сущности, ты развратна до предела. Я только не сразу разгадал.
Он приблизил к ней лицо, зрачки растеклись. Ирине показалось, что лицо Павла сделано из чего-то сочно-хрупкого, как мякоть арбуза.
Ирина испуганно вскинула на него глаза.
– Ты моя кошечка. Знаю, знаю: все твои игрушки мне одному. А вот своей изюминки в конце ты меня сегодня лишила. Пожадничала!
– Чего?
– Самого того – маслины в мартини. На самом донышке. В глубине. Самое вкусное. Ладно, ладно, не смотри на меня так! На этот раз прощаю.
Ирина натянула на себя уголок простыни. Вся мокрая.
«Жара, жара…
Что с ним такое? Всегда был нежный. А сегодня просто изнасиловал. Как будто это не он, а кто-то чужой».
Павел повернулся к ней спиной, и по его дыханию, ставшему тихим и ровным, она поняла: он уснул. «Какие у него острые лопатки, совсем как у мальчика. Можно прижаться к нему. Нет, жарко… Буду просто так смотреть на него. Такой любимый, такой родной».
Мягкая усталость потянула ее в сон. Волна за волной. Они накатываются на нее, еще и еще, одна за другой. И на каждой волне покачивается улыбка, страшная, беспощадная улыбка ее матери…
Ирина открыла глаза. «Приснится же такое! Мать в больнице перед самой смертью улыбалась одной половиной рта… Но тоже улыбка.
А тогда летом в Коктебеле они жили в старинном особняке. Мать всегда мучительно долго собиралась на вечернюю прогулку. Кто ее мог там оценить, в темных аллеях? Ночью! Прихорашивалась, привычно любовалась собой перед зеркалом в неге своей ослепительной красоты, предвкушая эффект разрешенного ожидания. Это тянулось бесконечно долго, нарочито бесшумно, без извинений и пояснений – сплошная пытка для Ирины. В это время они с отцом сидели на белой мраморной скамейке. А время тянулось так невыносимо медленно и больно, раздавливая сердце маленькой девочки, страшное как сама вечность, страшно, как это бывает в детстве.