Магия должна разойтись равномерно. Иначе нельзя. В противном случае обжечь чужую кожу – раз плюнуть. Ну может быть, два.
Некоторые царапины были глубокими. Тот, кто их оставил, не стриг ногти несколько месяцев. Будто когтями полоснули. Только бы Блам не дернулся от волнения, его в нем больше, чем магии в колдуне.
Тюремщик не шевельнулся от прикосновения. Я временно прогнал мысли о дочери, постарался также отгородиться от тюремных звуков и сосредоточился на ранах; самого Блама я тоже не видел. Только его длинная шея, царапины на ней и мой указательный палец, пускающий тонкую струйку света, как носик сосуда – вино…
Золотистый ручеек света тек по бороздке царапины ровно, безошибочно повторяя ее изгибы. Лишь вначале я переборщил, затопив светом чуть больше места, чем требовалось. Как говорится, мастерство не пропьешь.
После первой обработанной царапины – теперь на ее месте лежал лишь розовый след – лечение пошло быстрее. Магия разошлась верно, поэтому текла тонким, как иголка, ручейком. На месте ссадин и царапин оставались гладкие розовые полоски, многие из которых таяли на глазах. Все это время Блам молча терпел отнюдь не безболезненное лечение, сидел не шелохнувшись, и бежать подальше от знахаря не собирался, хотя подобные мыслишки определенно порхали в его голове. В общем, держался молодцом. По себе знаю, как сейчас жжет кожу, – будто крапивой хлестнули. Не говоря уже о нестерпимом зуде.
– Ну вот, готово! – Я отступил от него на шаг, любуясь справной работой – гладкой шеей, где угасала краснота. – Можешь оценить.
Тюремщик осторожно коснулся кожи. Первому впечатлению он не поверил, и его грубые пальцы, совсем недавно лежащие на злой плетке, бережно и тщательно принялись ощупывать шею в поисках царапин.
Наконец он, довольный и пораженный до глубины души, расплылся в улыбке, показывая нестройные ряды желтых зубов. Будь на месте тюремщика дворянин, я бы сейчас выслушивал изысканные слова благодарности.
– Ну-у-у, – протянул Блам, медленно разводя руками, – с меня причитается.
С его стороны то была наивысшая похвала, какую он мог произнести. Нечто похожее я услышал, когда загнал огонек в его ручной фонарь вместо масла. Тогда, помнится, тюремщик накормил меня до отвала. Что он предложит теперь?
Блам повертел головой до хруста шейных позвонков. На миг замер, словно прислушиваясь к тюремным звукам, и вдруг хлопнул себя в лоб ладонью.
– Ой, горшок дырявый, – проворчал он, выдергивая края рубахи из штанов. – Я ж к тебе по делу шел.
Неужто «дырявый горшок» забыл сообщить о королевском гонце?
Нет, рано я радовался. Блам посетил меня совсем по иной причине. Если, конечно, королю не взбрело в голову писать приказы об освобождении в виде книг в кожаном переплете, страниц эдак на сто. А именно такая книжица мокла под рубахой потного тюремщика, прижатая толстым ремнем к животу.
Он бережно отер ее рукавом и протянул мне.
– Вот, – сказал он возбужденно и добавил с гордостью: – Мой старшой написал.
Книгу я взял, не отказывать же тюремщику. Но открывать опасался. Неизвестно, что скрывалось под обложкой. Помимо черных закорючек букв там вполне могло томиться смертельное заклинание; откроешь такую – и не доживешь до освобождения. Бламу-то я доверял. А вот его старшего сына в глаза не видел. Вдруг он был магом, который жаждал моей гибели. Или простолюдином, нанятым моими недоброжелателями.
– И что мне с ней делать? – спросил я, прощупывая ее на наличие магии. Той вроде бы не было. Но отсутствие заклинания совсем не гарантировало безопасного чтения. Страницы можно пропитать ядом без запаха и цвета.
– Так это… – слова вязли у тюремщика на языке, – показать кому-нибудь из… – Он стрельнул глазами в потолок.
– Из небожителей, что ли? – пошутил я, понимая, на кого в действительности указывал внезапно помрачневший тюремщик. Предложение выглядело, мягко сказать, странным. Нет, Блам умишком небогат, но не настолько, чтобы не понимать, где я нахожусь. – Понял, понял, – успокоил его я. – А зачем?
– Так он у меня писарем хочет стать. Старшой-то. А я в этом, – тюремщик кивнул на книжку, – как в колдовстве.
Конечно, как в колдовстве. Чтобы в этом понимать, надо хотя бы уметь читать.
– Ты понимаешь, что я гнию в твоей тюрьме? – прямо спросил я. – Или опять о чем-то запамятовал?
Он запамятовал. Но в этот раз не стал обзывать себя «горшком дырявым», ограничившись легким шлепком по лбу.
– Вчера вечером почтарь прилетел. С сообщением. От короля, – сказал тюремщик. – Мол, завтра встречайте гонца. То есть, получается, сегодня.
Я ждал, когда он это скажет. И он наконец-то сказал:
– По твою душу. Вот. С указанием тебя помыть, одеть и накормить.
Нет, ты не горшок дырявый, а самое настоящее сито. Столько молчать! Видимо, эту мысль он легко прочел на моем озадаченном лице.
– Я уже к тебе собирался, а тут… – он поднялся, плюнул в угол и махнул рукой. – То побег, то ты с лавки падаешь да мычишь. Одно на другое. – Он немного постоял, глядя на мои руки, сжимающие писанину его отпрыска. – А ты книгу-то им покажи, – он замялся. Видно было, что ему неудобно лишний раз просить за сына. – Может, и вправду заприметят сынка. Я ее для такого случая и берег.
Я кивнул. Не переживай. Эх, вина бы сейчас да трубочку, чтобы гонца было ждать не так томительно.
– Скажи только, ты листал ее перед тем, как мне принести?
– Случалось. А что-то не так?
– Напротив, теперь все как надо.
Он с недоумением посмотрел на меня. Спросил:
– Может, нужно чего? – Тюремщик читал мои мысли. – Все-таки последний день у нас. Да и за лечение… – сказал он уже в дверях. – Ты только скажи.
– Поесть бы настоящей стряпни да попить бы вина, – улыбнулся я. – Чего еще может желать узник?
Блам хлопнул глазами и закрыл дверь. А я подпрыгнул так высоко, что едва не коснулся потолка. После чего вцепился в прутья оконной решетки, не желая их отпускать. Наверное, от радости я бы еще и сплясал, если бы умел.
Там, за старой решеткой, меня ждала красавица-дева по имени Свобода. Ее глаза были цвета ясного неба, ее чарующий голос тихо шумел океанскими волнами, а дыхание пьянило крепче всякого вина. Она манила, очаровывала, завораживала. Хотелось ее обнять, прижать к себе крепко-крепко и не отпускать. Никогда.
Темница как будто стала меньше; воздух, казалось, наполнился таким смрадом, словно за дверью лежал и разлагался орочий труп.
– Я иду к тебе! – кричал я красавице-деве и висел на прутьях, покуда в руках не иссякли силы. – Я иду!..
Каждый миг ожидания был подобен пытке. Побродив некоторое время из угла в угол, я прилег на лавку и, чтобы хоть как-то себя развлечь, решил почитать доверенную книгу. На первой странице красивым почерком было написано: «История крепости Барар от времен основания до наших дней». Ну посмотрим, что там написал Бламский отпрыск?..
Книга отпрыска оказалась небезынтересной. Нет, в ней не страдали красавицы, бесконечно льющие слезы по узникам, не текли реки крови во время пыток, не катились головы, отрубленные барарскими палачами, и не извивались в предсмертной агонии мученики на кольях, но во время чтения зевать не пришлось. Несмотря на направленность книги, читать ее было легко и приятно, в отличие от многих и многих исторических многотомных трудов, сочиненных известными асготскими писаками. Бламский сын, сумевший раскопать интересные подробности о старой тюрьме, охотно делился ими с читателями, стараясь избегать нудных исторических характеристик. Надо признать, очень часто ему это удавалось.
Оказывается, верхняя часть крепости когда-то считалась самой благоустроенной тюрьмой в Эленхайме, и попасть сюда простолюдину было так же сложно, как гоблину – на прием к асготскому королю; ну а если такое случалось, узник из народа благодарил всех небожителей за непомерное счастье. Здесь, на верхних этажах, томились в темницах представители благородных кровей, известные маги и прославленные воины. Кроме того, если верить автору «Истории…», давным-давно именно в Бараре томился один из Близнецов – безобидный урод, способный исцелять людей от смертельных недугов, он же Сосуд, подобный Лиле. И, конечно, одно из самых загадочных существ в Эленхайме. По каким-то неясным причинам Близнец был заперт сюда сыном наместника этих земель, а позже выслан в неизвестном направлении. А сторожить урода довелось далекому предку автора – Балламару Хлысту, о котором Блам мне все уши прожужжал.