Бледный и еще более лохматый, чем обычно, Куросаки склонился над Бьякуей — тот молчал, кривил губы и даже порывался подняться.
— Лежи уж, — проворчал Ичиго. — Ну и кто мне тут заливал, что у него нормальный броник, а? Вот и верь после этого людям!
— Какой дали, такой и надел, — проскрипел Кучики, хватаясь здоровой рукой за рукав рыжего. — Помоги встать! И не хлопай ушами — там у нас под дверью Эс Нодт валяется! А это такая хитрожопая скотина, что в любой момент…
— Бьякуя! — неверяще выдохнул Ичиго, подхватывая любимого и прислоняя к стеночке. В глазах его читался настоящий восторг: — Ты знаешь такие слова?!
Бьякуя не преминул вылить на головы окружающим поток куда более захватывающих слов. Куросаки впечатлился настолько, что оставил его в покое и отправился контролировать, как там зафиксировали задержанного. В конце концов, это действительно был важный пленник, и выкинуть он мог любой финт. Тем временем еще один поверженный герой выбрался из-под Рукии, помотал башкой и снова водрузил девушку на плечо. На Бьякую он старался не смотреть, потому что Кучики все это время не молчал, доступным и глубоко нецензурным языком объясняя своей группе, кто они такие есть на самом деле. Парни возмущенно пыхтели, шли пятнами, но стойко молчали, ибо командир не сказал ни слова неправды. Как ни крути, а действительно растерялись, от луча шарахнулись, как благородные девицы от мыши, и вообще…
Лазарет организовали в парадном холле дворца, несерьезными веревочками и ободранными с окон занавесками огородив довольно большое пространство. Пока Бьякуе распаивали спекшиеся под лазером сосуды, сшивали ткани и накладывали повязку, он держался, иногда шипя сквозь зубы, и резким тоном требовал у сосредоточенного медика объяснить, что с его дочерью. Девушка отмалчивалась сколько могла, но когда голос пациента из просто неприятного стал откровенно угрожающим, она пообещала «щас вкатить анестезию, чтоб не мешал», и Бьякуе пришлось заткнуться. Через пару минут появился Ичиго, едва не сдернувший к демонам занавеску, и радостно сообщил, что всё пучком, бояться нечего, у юной Кучики просто истощение реацу, это быстро лечится: пара дней под капельницей — и будет как новенькая. Его даже не обеспокоил тяжелый взгляд встревоженного родителя, настолько он верил в родную медицину. На язвительные комментарии к его необоснованному оптимизму Куросаки только склонил на бок голову и произнес:
— Бьякуя.
Сказано это было каким-то таким тоном, что Кучики почувствовал себя пристыженным и кочевряжиться прекратил. Правда, он тут же попытался встать и продолжить полезную деятельность, но организм именно в этот момент решил, что с него хватит. Или просто антибиотики встретились в крови с анальгетиками и прочими загадочными веществами и решили встречу бурно отпраздновать, но вырубился Бьякуя мгновенно.
Ичиго поймал падающее тело, аккуратно пристроил на койку и растерянно обернулся к медику.
— Исанэ, что ты с ним сделала?
Девушка невинно округлила глаза и заверила, что восемь часов здорового сна еще никому не повредили. И ушла.
Проснулся Бьякуя на рассвете — по крайней мере, внутренние часы опознавали это время как начало дня. Вокруг было тихо и сонно. Где-то в другом конце холла слышались приглушенные голоса и негромкие шаги. Кто-то переставлял то ли мебель, то ли еще что. В неудобном офисном кресле рядом с кушеткой Бьякуи спал Ичиго, все еще не снявший свою поджаренную амуницию. Кучики на пробу пошевелился, определил, что может не просто двигаться, но и делать это вполне активно, однако в своем углу завозился Куросаки, через его усталое лицо пробежала судорога, и Бьякуя решил пока не тревожить парня. А значит, надо спокойненько полежать и подумать.
К счастью, долго бездельничать не пришлось. За соседней занавеской тоже зашебуршали, было слышно, как льется в стакан вода, потом пациента по соседству явно поили, сопровождая это ворчанием и укоризненным бубнежом. Если на упреки и отвечали, расслышать этого не удалось. А еще минут через пять и необходимость отпала: пришел Айзен, отдернул занавеску, растолкал Ичиго, согнал его с кресла и уселся сам. Выглядел он уставшим, но довольным.
И рассказал, что удалось выяснить за прошедшую ночь. Среди верхушки Вандеррейха были квинси, преданные Императору по зову сердца, и долгие годы после его смерти продолжавшие служить идее. А были и те, кто рассматривал свою службу как хорошо оплачиваемую работу с определенными привилегиями. После победы над Нихоном став в одночасье не просто соратниками победителя, но и сановниками в высоких чинах, эти товарищи не пожелали терять приобретенные блага, и авантюру с временным оживлением Яхве Баха решено было осуществлять. С «идейными» удалось договориться, играя на их вере в память о великом Императоре.
Однако время шло, кое-что забывалось, кое-что переставало быть удовольствием и превращалось в рутину, да и управление целым континентом оказалось не забавой, а тяжелой и сложной работой. Тем более что население не слишком рвалось проникаться величием квинсийской идеологии и добровольно выполнять все распоряжения. Так и получилось, что около десяти лет назад некоторые представители военной элиты задумались о возвращении домой. Оставшийся в рядах Готей-13 Кёраку просто как-то раз во время пьянки подкинул кому-то идею, что вот они тут чужой страной занимаются, а кто же в Мезоамерике руководит? Наутро протрезвевшие квинси осознали масштаб поставленного вопроса и рьяно взялись его решать. Рьяно, но не эффективно, потому что оставшиеся без руководящей длани мезоамериканцы вновь ощущать ее давление на себе не пожелали. И тогда Вандеррейх раскололся на две фракции.
Одна часть выступала за укрепление позиций на Нихоне, за ужесточение законов, усиление пропаганды и более строгий режим в целом. И, естественно, за то, чтобы никуда с цветущего Нихона не дергаться. Вторая считала, что здесь можно оставить ограниченный контингент, в управленцы выбрать побольше местных, только контролировать их усиленно, а самим вернуться домой и, если не править там, то просто наслаждаться дивидендами с нихонской кампании как частным лицам. Споры велись долгие и жаркие, и «возвращенцы» начали перевешивать… И тогда Эс Нодт перешел к решительным действиям.
Уж кому-кому, а ему ни в коем случае нельзя было возвращаться в Мезоамерику. Мало кто сознавал реальное положение вещей, и Нодт был одним из них. Он прекрасно понимал, что нихонский поход был затеян Яхве не столько ради славы и величия, сколько ради спасения собственных шкур от гнева и агрессии родного народа, успевшего настрадаться под рукой Императора и люто его возненавидеть. Равно как и его приспешников. Всем им, ушедшим с главным квинси на Нихон, дома грозила расправа, потому что оставшиеся там подданные и не думали забывать, как из них выкачивали налоги, реацу и даже саму жизнь. Особенно хорошо некоторые несознательные граждане Мезоамерики помнили в лицо правую руку Императора по имени Эс Нодт, руководившую ежегодными отборами людей «для нужд государства». Стоит ли уточнять, что ни один из этих людей не вернулся домой, и это отпечаталось в памяти их семей и друзей?..
Хашвальт попался как младенец. Эс Нодт пришел якобы поговорить о сложившейся ситуации, принес двенадцатилетний виски… и прочухавшийся вскоре юный Командор обнаружил себя в камере без окон, куда регулярно наведывался его коварный тюремщик, чтобы выкачать реацу, загрузить ее в хитрое устройство и навесить на себя голограмму. И под видом самого Хашвальта руководить Готеем. Он не убил Юграма только потому, что ему нужна была живая духовная энергия. Будь иначе, он надел бы на себя облик Императора и взгромоздил бы на трон собственную задницу.