Мрачные лица Тайберов повернулись к моему отцу.
– Томми, подойди-ка сюда, – приказал Джон Тайбер хорошо поставленным голосом человека богатого и привыкшего командовать. – Я просто уверен, что вы с моей тетушкой не знали заранее, как будет выглядеть эта чертова скульптура.
Отец с улыбкой подошел к нему. Толпа за его спиной громко захохотала. Джон Тайбер посерел. Он на глазах терял достоинство и авторитет. Его отец умер молодым, тихо спившись. Мать куда-то исчезла из города. В юности Джон отчаянно пытался восстановить честь семьи, поэтому он не мог снести унижения. И вот впервые за всю историю семейства Тайбер и округа Тайбер их имя стало притчей во языцех. Все будут смеяться над ними! С этой самой минуты мистер Джон, как все его называли, возненавидел и саму скульптуру, и все, что с ней связано.
Отец засунул руки поглубже в карманы старенького пальто и расплылся в улыбке.
– Джонни, скульптура выглядит именно так, как должна выглядеть, – заявил он своему побагровевшему от гнева родственнику. – Она поможет людям хорошенько поразмыслить над своей жизнью. Сделанная из нового металла и лома, из потерь и радостей, из надежд и разочарований – она, как сама жизнь, Джонни.
– Жизнь не состоит из ржавой рухляди и глупости. – В добротном коричневом костюме, с золотой булавкой на трепещущем от пронизывающего мартовского ветра галстуке, толстый и начинающий лысеть мистер Джон, не перешагнувший еще барьер тридцатилетия, твердой рукой правил небольшим обществом Тайбервилла.
Мой отец был не только его родственником, но и ровесником, и в противоположность Джону, бедным, худощавым и удивительно домашним. По случаю торжественного события он облачился в лучший рабочий комбинезон и белоснежную рубашку. Поношенная коричневая широкополая шляпа скрывала его золотисто-рыжие волосы, а мягкие карие глаза не отрывались от чудовища, появившегося в городе стараниями мисс Бетти и его собственными.
– Медведица – само совершенство, – объявил папа.
Вне себя от гнева мистер Джон сжал кулаки и шагнул к нему. Только искренняя симпатия, с давних пор питаемая ими друг к другу, не позволила ему ударить отца. Ведь в конце концов они же родственники, а это кое-что да значило, пусть Пауэллов уже давным-давно и не приглашали в общество Тайберов. Они подружились еще мальчишками, и теперь каждый по-своему поддерживали мир в нашем городке. Одного слова моего отца оказывалось достаточно, чтобы прекратить распри между фабрикой Тайберов и фермерами, выращивающими для нее птицу.
– Томми, – сказал мистер Джон, – ты только что отбросил отношения между нашими семьями на сто лет назад.
– У медведицы есть сердце, – стоял на своем отец. – И у нее есть душа.
“Сердце и душа” – именно так отец оценивал произведения искусства, исключительно по этим критериям. Это относилось как к творчеству Пикассо и Дали, так и к надписи “Господь – наш спаситель” на самодельной афише, или к удивительно красным помидорам, выросшим на грядке под окнами кухни.
– Теперь у этого города есть настоящее произведение искусства, о котором можно говорить, – продолжал отец. – Оно может изменить нашу жизнь, заставит взглянуть на мир другими глазами.
– Черт возьми, но на эти железки ушло пять тысяч долларов из сбережений моей тетки, – повысил голос мистер Джон. – Мне следовало наложить арест на ее счета еще до того, как она продала часть акций компании “Кока-кола” и начала переговоры с ньюйоркцами.
Он махнул рукой рабочим, чтобы те поскорее закрыли дверь вагона, и скульптура скрылась с глаз, по крайней мере, на время. Шоу завершилось. Жители Тайбервилла и округа Тайбер вернулись на работу, в колледж или домой. Кто-то хихикал, кто-то громко возмущался. Но жизнь в наших краях с тех пор изменилась навсегда.
Когда отец позже вернулся на ферму, он чуть не оглушил маму криком:
– Виктория! Скульптуру надо было видеть! Она изменит наши взгляды, да и весь порядок вещей.
Мама куталась в пледы в спальне, спасаясь от сквозняков, гулявших по нашему дому.
– Раз ты говоришь, значит, так оно и будет, – послушно ответила она, прижимая меня к обнаженной груди. Мама рожала дома, потому что исповедуемая ею религия была против больниц. Ее последователи не признавали Нового Завета.
Отец присел рядом с матерью на кровать и с восхищением сказал, что видит второе произведение искусства: его дочь пришла в этот мир. Он поцеловал меня в лоб, а маму в губы, и они стали выбирать мне имя.
– Ее имя должно быть связано с медведями, ведь сегодня такой день, – решил отец. – Мне бы хотелось назвать ее Урсулой. Ursa – по-латыни медведица. Ну ты знаешь, как путеводные созвездия на небе. Большая Медведица и Малая Медведица. Урсула значит медвежонок. Так что духи медведей, охраняющие нашу семью, будут довольны. Ну еще и в честь Железной Медведицы, прибывшей сегодня. Хорошее имя для скульптуры, правда? Мне бы хотелось встретиться с Ричардом Рикони и пожать ему руку! Этот парень знает, что надо заглянуть в себя, вытащить наружу все кости, чтобы понять, из чего ты сделан! – Отец коснулся мозолистыми пальцами моей головы. Мои волосы были рыжеватыми и кудрявыми, как у него. – Именно этому я и научу нашу маленькую девочку. Она станет настоящей Железной Медведицей!
Мама, всегда понимавшая суть довольно туманных рассуждений мужа, лишь кивнула, одаривая Тома любящим взглядом. Я с причмокиванием сосала ее грудь, всем довольная и не подозревавшая, какую ответственность только что взвалили на мои плечи.
На горе и на радость в один день мы с Железной Медведицей появились в городе.
В тысяче километров к северу, в другом штате, Квентин Рикони прижался к радиатору отопления в ледяной гостиной родительской квартирки в Бруклине. Комната была заставлена старой мебелью, купленной на блошином рынке, и полками с энциклопедиями, книгами по искусству и романами. Десяток небольших скульптур, созданных его отцом, теснились на кофейном столике, на столах под лампами и в углах комнаты словно фантастические металлические эльфы, на подоконнике стояла гипсовая копия “Женской головки” Пикассо. А за окном – унылый пейзаж: улицы, забрызганные грязью деревья, мусор на тротуарах и магазинчики с решетками на окнах.
Квентин торопливо делал записи в своем дневнике, большом блокноте с наклеенными на обложке символом бесконечности, изображением машины времени Герберта Уэллса, снимком сверкающего кортика офицера морской пехоты и вырезанной из газеты фотографией Мохаммеда Али, тогда еще Кассиуса Клея. У верхнего края обложки четкими красивыми печатными буквами Квентин написал: “Мое кредо”. Необычный восьмилетний мальчик, он записывал историю своей жизни, не забывая о последних событиях, которые должны были ее изменить.
“Пару лет назад, когда я был еще совсем ребенком, Бруклин казался мне огромным миром. Мама утверждает, что пока в Бруклине есть библиотеки, он и в самом деле целый мир. Она работает библиотекарем и знает, о чем говорит. Мама уверяет, что если я встану на берегу Кони-Айленда, то увижу весь путь до Европы, если хорошенько все себе представлю. Наша часть Бруклина просто ужасна, а остальной город ничего, симпатичный. Папа говорит, что все зависит от того, как ты смотришь на вещи. Красиво или уродливо, это каждый решает для себя сам. Я об этом ничего не знаю, только вижу, какая страшная наша улица, а такая она и есть. И становится все хуже и хуже.
Сегодня я узнал, что папа больше не может с нами жить. Он собирается переехать в город в трех или четырех часах езды отсюда, где у одного бизнесмена, купившего папины скульптуры, есть пустой склад. Папа сможет использовать его как студию и работать весь день. Ему придется только присматривать за зданием. У нас нет денег, чтобы снять такое помещение поближе к дому.