Мама подталкивает Райана, сидящего напротив меня и переписывающегося с кем-то по телефону. Между нами разница меньше года, но он выглядит таким юным.
– Привет, Трэв. – Райан улыбается, глядя на экран, затем слабо дергает подбородком в мою сторону. – Добро пожаловать домой.
Боже, какая нелепица.
Моя семья никогда не отличалась теплотой и привязанностью. Мама постоянно возила нас по тренировкам, снабжала коробочками сока во время таймаутов, сидела на трибунах на всех матчах. Даже в дождь, укрывшись под зелено-белым зонтиком. Отцовские проявления родительской заботы случались после игр, сопровождались мужественным похлопыванием по плечу и фразой: "Я горжусь тобой, сын". Мне эта фраза давненько не доставалась. А Райан… когда мне было семь, а ему шесть, дедушка подарил мне на день рождения солдатика Джо в форме времен Корейской войны. Подразумевалось, что это коллекционная вещь, но дед сказал, чтобы я с ним играл в свое удовольствие. Иногда я так и делал, однако чаще всего хранил его на полке, потому он казался мне таким классным. Однажды Райан взял солдатика без разрешения. Когда я пожаловался папе, тот заявил, чтобы я перестал ныть и дал брату поиграть с солдатиком Джо. Райан оторвал ему руку. В целом эта ситуация характеризует наши отношения: я что-то получаю. Он это хочет. Он это забирает. Он это уничтожает.
Тем не менее, разве я не должен радоваться тому, что вернулся к ним? Почему группа ребят, которых я знаю меньше года, стала мне ближе моей собственной семьи?
– Ты все мои посылки получил? – интересуется мама, передав мне миску картофельного пюре. Смирившись с тем, что я уйду в армию с ее благословением или без, она решила стать образцовой Военной Мамой с не меньшим энтузиазмом, чем была Футбольной Мамой. Зарегистрировалась на всевозможных интернет-форумах, где общались родители морских пехотинцев, прицепила магнит в виде желтой ленточки с девизом "Поддержим наши войска" на свой джип и маниакально слала посылки из дома.
Учитывая различные церковные группы, организации, писавшие письма поддержки военным, и родителей, не удивительно, если парень получал пятнадцать посылок разом. Почте мы радовались, словно Рождеству, когда сидя на полу скрестив ноги, открываешь подарки. Мама обычно присылала отличные вещи – химические нагреватели, растворимый кофе, сладости, и даже портативный душ на солнечных батареях, который у меня украл кто-то из солдат Афганской армии, прежде чем я успел им воспользоваться.
– Да, мэм. Спасибо. – Я нечасто отвечал, однако в свою защиту могу сказать – мы были практически отрезаны от внешнего мира первые пару месяцев после прибытия в Афганистан. Потом наше отделение получило спутниковый телефон, и нам разрешили звонить домой каждые две недели. Но разговаривать позволяли не дольше пяти минут. Во время одного из таких звонков я предложил маме поубавить количество зубной нити и триллеров в мягких обложках, а вместо них присылать канцелярские принадлежности для местной детворы, которая вечно клянчит у нас что-нибудь. – Дети пришли в восторг от ручек и мелков. – Вода. Конфеты. Еда. Ручки. Не знаю, почему, но им нравились пишущие ручки. – Я, эмм… извини, что редко звонил.
Ее глаза расширяются. Наверно, потому что я редко извиняюсь.
– Ну, мы пришли к выводу, что ты наверняка был очень занят.
В период пребывания в Афганистане – да, а вот на время подготовительного лагеря и пехотной школы оправданий у меня не имелось. Мама писала мне тонны писем. Я не ответил ни на одно. Позвонил ей в первый день из лагеря новобранцев и продиктовал слова, напечатанные на памятке возле телефонного аппарата: "Это рекрут Стефенсон. Я благополучно прибыл на Пэррис Айленд. Пожалуйста, не присылайте мне еду или громоздкие вещи почтой. Через три-пять дней я отправлю вам открытку со своим новым адресом. Спасибо за вашу поддержку".
Вот, собственно, и все. Не считая нескольких пятиминутных телефонных разговоров, я не общался с матерью больше года.
– Эллен всегда звонила мне после того, как получала письма от Чарли, – говорит она. – Поэтому я знала, что ты в порядке.
В подготовительном лагере мы все делали в алфавитном порядке, так что двух других рекрутов, чьи имена я запомнил первыми, звали Ли Степлс и Чарли Суини. Один из них всегда был впереди или позади меня, смотря как вздумается нашему инструктору. Степлс меня раздражал, потому что он плакал после того, как нас обстригли налысо. В смысле, ладно, я в состоянии понять, почему стрижку под ноль можно рассматривать как деградацию, ведь ты лишаешься черты, выделяющей тебя среди остальных, но, серьезно, какого хрена. Волосы опять отрастут. В любом случае, когда нас наконец-то отпустили спать после суток бодрствования, нам с Чарли выдали одну койку: Стефенсон – на верхнем уровне, Суини – на нижнем. Мы разделись до шортов и футболок, когда Чарли сказал: