— И что? — непонимающе уставилась на меня Машка, подняв голову от выданной ей для проверки кипы других газет, — Они ведь там пишут, что у них всё идёт в соответствии спланом их работ, а ты говоришь, что у них после твоих анонимок что-то изменилось!
— Ну как же ты, Маш, не понимаешь, — улыбнулся я, глядя на то, как она забавно морщит свой маленький носик, собираясь чихнуть от газетной пыли, — Сегодня уже какое число? Правильно, Машенька, сегодня уже пятнадцатое сентября! Пятница, между прочим! А про подземный атомный взрыв на третьей скважине, то есть, тот самый печально известный «Кратон-3», который должен был быть осуществлён ещё двадцать четвёртого августа и натворить туеву хучу бед, у них в газетах, слава богу, до сих пор ничего нет, Машка![i]
— Ванька, ты у меня опять не по-здешнему выражаешься?! — накинулась на меня Машка с притворным гневом в лукавых глазах, в которых снова засветилось ненасытное желание, — Вот тебе, вот тебе, вот, ага, вот так, так… Да-да, и мне тоже, и не, и мне… Вот, а-а-а!!!
— Слушай, Шкворин, — томно спросила Машка, по-хозяйски закинув голое бедро на мой живот некоторое время спустя, — У тебя вообще совесть есть? Когда мы с тобой будем колхозную картошку окучивать-то? Где обещанная романтика навозных полей, Шкворин? Где героическая битва за невиданный урожай на корню погибающих корнеплодов, а? А?!
— Да ты что, Машка? — удивлённо воззрился я на свою чересчур совестливую молодую супругу, с трудом разворачиваясь к ней лицом на узкой хозяйской кровати, — Мы же с тобой народ тут спасаем! А чернозём под дождём на колхозных полях пусть мои бичи месят. Наёмный труд, для нашей пользы, он, знаешь ли, нас объединяет!
— Ах ты, мой Матроскин! — вновь с готовностью потянулась ко мне растроганная Машка.
— Стоп, Машка, стоп! — в ужасе отпрянул я, вскакивая с нашей общей постели, — Машка, я же уже напоминал тебе, что сегодня пятница, а это значит, что мы с тобой должны уехать к тебе домой на выходные. Нормальной пищи хотя бы поедим и, потом, я обещал дяде Тиме помочь составить заказ товаров для его фарцы на следующие три месяца…
— Ух ты! — обрадовалась Машка, также вскакивая с кровати — А меня научишь?
— Тебе-то это, Машка, зачем? — искренне изумился я, — Мы же с тобой теперь студенты первого курса факультета электронной техники, будущие инженеры-электронщики!
— Всё, что делаешь ты, Ванька, — веско заметила Машка, — Должна уметь делать и я! На мне ведь все наши сетевики! А кроме того, ты, я надеюсь, ещё не забыл, что «и в горе и в радости, богатстве и бедности, в болезни и здравии пока смерть не разлучит нас»?
— Вот же память! — восхитился я с известной долей досады, — Прям почти как у меня! И какой же это дурак придумал про длинный волос и короткую память? Или там сказано про ваши умственные способности? Ладно-ладно уж, научу, только не лезь, а то не уедем!
Быстренько осуществив в специально оборудованном нами для подобных целей закутке за полотняной ширмой все необходимые интимно-гигиенические процедуры, о которых авторы даже эротической литературы в абсолютном большинстве почему-то стыдливо умалчивают, мы похватали ещё с вечера забитые рюкзаки с отобранным для домашней стирки грязным бельём и ринулись к ближайшей станции загородных электричек.
— Ты знаешь, Ванька, а я ведь только сейчас поняла, что впервые в жизни покидала своих родных больше, чем на неделю, — тихо произнесла Машка, задумчиво глядя в окно вагона, когда наш электропоезд, рассерженно прошипев какое-то традиционное неразборчивое ругательство выпущенным из тормозной системы сжатым воздухом, только-только начал набирать свой стремительный и неумолимый как время ход.
— Зырь, Лимон, — раздался сразу показавшийся неприятным голос за лязгом расходящихся вагонных дверей, — Какая тёлочка нарисовалась на нашем трудном жизненном пути! А ты, бычок-переросток, быстро взбрыкнул отсюда в соседний загон, пока тебя не выхолостили!
— А ты скажи «чеснок»! — попросил я одного из двух угрожающе склонившихся надо мной здоровенных подвыпивших парней, заговорщицки подмигивая второму, — Тогда подумаю!
— И чё? Тебе сразу легче станет, переросток, гы-гы-гы! — заржал первый, — Ну, чеснок!
— По хлебалу хлоп! — радостно рявкнул я, смахивая сибирского крепыша с ног увесистым кофром от полупрофессиональной шестнадцатимиллиметровой кинокамеры, — Понимаю, что не складно, чувачок, но одна маленькая девочка из «ютуба» это так задорно верещала, отвешивая аналогичного леща по мордасам своей сестрицы, а я так давно хотел это так же весело повторить, что сегодня просто не удержался! Сестры-то у меня раньше не было…
— Ты там, случайно, ничего не сломал? — деловито поинтересовалась Машка, кровожадно провожая хищным взглядом второго крепыша, спешно уволакивающего за собой мешком висящего на его надёжных дружеских плечах первого.
— Навряд ли! — ответил я с уверенностью в голосе, которой на самом деле в душе совсем не испытывал, — Парень-то крепкий, а значит и челюсть у него должна быть крепкая. «Менс сана ин корпоре сано», Машка, «в здоровом теле здоровый дух»!
— Да я, вообще-то, не о челюсти его пекусь, милый, а, как всякая нормальная женщина, о нашем почти совместно нажитом семейном имуществе, чтобы ты никогда не посчитал меня неэкономной транжирой! Камера-то наша, небось, очень дорогая?
— Самая дорогая у меня — это ты! — чмокнул я Машку в её изящно очерченные губки, — А с нашей семейной кинокамерой ничего не случится, потому как «Красногорск-4» в мире киносъёмочных аппаратов — это всё равно что автомат Калашникова в мире автоматов, м-м-м, ну, в общем, просто, надёжная, как автомат Калашникова!
— Понятно, — вздохнула Машка, — А папа Тима сказал бы, что, мол, прочная, как джинсы «Левис». Нет-нет, Вань, я-то прекрасно понимаю, что правильно говорить «Ливайз», а не «Левис», но тогда его перестанут понимать большинство собственных клиентов.
— Существует такая старинная легенда, — заунывно начал я, — Которую мне рассказал мой отец, а ему рассказал его отец, будто бы последними словами расстрелянных за фарцовку джинсами были слова о том, что лучшие в мире штаны — это джинсы![ii]
— Дурак! — непонятно для меня за что обиделась Машка, — Папа Тима, между прочим, знал этих несчастных ребят. Их расстреляли в год моего рождения, а до того он несколько раз встречался с ними и сохранил о них самые хорошие воспоминания.
Я как сидел с дурашливой улыбкой, так и замер с по-идиотски приоткрытым ртом. Впору было и мне самому это поганое хлебало начистить, благо, было за что. Чеснок! Всё верно, шестьдесят первый год, когда после трёхкратного пересмотра в нарушение юридических норм был приведён в исполнение смертельный приговор по делу Рокотова, Файбишенко и Яковлева. Правда, судили их вообще-то за валютные преступления, а не за фарцовку и про джинсы в материалах дела нет ни одного слова, но легенда, конечно, красивая. Для меня, родившегося в конце двадцатого века, рассказ моего деда и в самом деле был выслушан в качестве очередной легенды прошлого века, а для Машки эти люди были ровесниками её родителей, и судьба их воспринималась ею не в пример ближе к сердцу.
— Прости меня, Маш! — повинился я, — Твой молодой муж, и правда, циничный дурак!
— Ага! — шмыгнула носиком довольная моей покладистостью Машка, но верная себе, не удержалась и тут же очень похоже спародировала моё любимое выражение, — Ясен пень!
Оставшиеся два с половиной часа до конечной станции Новосибирск Главный прошли в весёлой Машкиной трескотне и моём едва успевающем за ней, но всё же периодически вставляемом перманентном согласии. Да, Машка! Ясен пень, Машка! Да что ты, Машка?!
Чтобы не стоять в порядочной очереди на стоянке такси, отошли за квартал от вокзала и уже спокойно поймали, несмотря на ворчания фантома Мишкиной субличности, первую же приветливо сверкнувшую нам табличкой «В парк!» машину родного отечественного производства с чёрными шашечками на светло-салатовых дверях.