Следует сказать студентам о той огромной эрудиции, которая нужна текстологу, о необходимости для него глубокого понимания мыслей и стиля писателя, чтобы разгадать и понять, что скрывается под неразборчивыми словами черновика. Хорошо, если преподаватель сможет при этом сослаться на живые примеры. Так, в 1933—1936 гг. работу с аспирантами ЛИФЛИ по текстологии проводил Борис Михайлович Эйхенбаум. В этот период он участвовал в подготовке Полного собрания сочинений Н. В. Гоголя. Он часто приходил в аудиторию, отрываясь от большой текстологической деятельности. Б. М. Эйхенбаум не раз приносил какой‑либо волновавший его текст и делился с аспирантами сложностью задачи, стоявшей перед исследователями. Впрочем, для Б. М. Эйхенбаума в области текстологии не было незначительных вопросов. Для него важно было каждое слово классика. Как‑то он развернул сложенный вчетверо листок, который совершенно стерся по сгибам. Аспиранты видели дырочки, обрывки бумаги между ними, и кое–где на этих частицах бумаги были едва–едва обозначенные буквы. И тут же, в аудитории, Б. М. Эйхенбаум наглядно показал, как были разгаданы эти своеобразные иероглифы. А однажды он принес в аудиторию узкую синюю тетрадь–рукопись «Миргорода» и прочел первую фразу из «Старосветских помещиков». Прочел так, что даже самые «глухие» из аспирантов поняли, что слово «простотою», которым Гоголь характеризовал миргородские домишки, было тут мало выразительно и неуместно; кроме того, оно нарушало впечатление от того, что было сказано о них дальше. А потом это слово рукописи, написанное, как и весь текст, мало разборчивым почерком Гоголя, было заменено разгаданным текстологом словом «пестротою», и все стало на место: гоголевская фраза ожила, и живые краски возвращены началу повести. Теперь в академическом издании, как и во всех иных, эта фраза читается так: «Я очень люблю скромную жизнь тех уединенных владельцев отдаленных деревень, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими, которые, как дряхлые живописные домики, хороши своею пестротою и совершенною противоположностью с новыми гладенькими строениями»… (курсив мой. — Э. В.).
О значении работы над черновыми рукописями Пушкина для проникновения в процесс творчества поэта говорит С. М. Бонди, разгадавший многие тайны пушкинских черновиков. «В его черновике иной раз мы находим четко и твердо написанный стих, два–три стиха — это запись уже придуманного, сложившегося в уме. С этого обычно у Пушкина и начинается работа, это и есть первое, записываемое на листке. А затем идет лихорадочная, быстрая запись возникающих в голове образов, обрывков стиха, эпитетов… Перо явно не поспевает за мыслью, слова не дописываются, стих не доканчивается, черта заменяет само собой разумеющееся слово. Очень часто Пушкин пишет только начало и конец стиха, оставляя пустое место для середины, которую придумает потом, а сейчас спешит зафиксировать наплывающие новые мысли, слова, ритмы, образы… Нагромождая слово на слово, вычеркивая, делая вставки, записывая и между строчками, и вкось, и сбоку, Пушкин делает из своего черновика целую сеть с трудом разбираемых строчек, паутину, в которой запутывается читатель его рукописей, и вместе с тем создает драгоценнейший документ, — если мы умеем его правильно и точно расшифровать. Самое главное, что нужно найти в таком черновике, — это последовательность, в которой он писался, — какие слова и фразы сначала, какие после, что зачеркивалось и чем заменялось и т. д. Если мы сумеем найти эту последовательность, мы сможем точно проследить все этапы процесса создания стихотворения, смену мыслей, течение ассоциаций ИТ. д.»[89].