Казалось, в моем замечании таился какой-то смысл. Никто мне не возразил. Я вновь погрузился в теплый туман молчания и не думал вообще ни о чем. Эти погружения, продолжавшиеся, как мне представлялось, доли секунды, тут же прерывались чьим-нибудь появлением или разговором. Теперь-то я сознаю, что погружения редко длились меньше шести часов. Из одного такого погружения — припоминаю — меня вырвал повторный звонок в дверь.
— Я же сказал — входите, — пробормотал я.
— Я и вошел, — пробормотал молочник в ответ. Дверь решительно распахнулась, и на нас с порога свирепо уставился патрульный дорожной полиции.
— Какого черта! — заорал он. — Кто из вас загородил дорогу своим молочным фургоном? Ага!.. — Он заметил молочника. — Вы что, не соображаете? Кто-нибудь выскочит из-за угла и разобьется, врезавшись в вашу посудину… — Он зевнул, и свирепое выражение лица вдруг уступило место нежнейшей улыбке. — Да нет, черт возьми, все это ерунда. Сам не знаю, зачем я и речь об этом завел… — Он сел па пол рядом с Эдди. — Ты как, парень, оружие любишь? — Он вытащил из кобуры пистолет. — Гляди, совсем как в комиксах…
Эдди поднял пистолет, прицелился в коллекционные бутылки — гордость Марион — и выстрелил. Большая бутыль синего стекла разбилась вдребезги, и окно позади бутылочной выставки раскололось пополам. Через трещину со свистом ворвался холодный воздух,
— Он еще полицейским станет, — засмеялась Марион.
— Бог мой, я счастлив, — произнес я, чувствуя, что вот-вот заплачу. — У меня самый замечательный в мире сын, и самые замечательные друзья, и самая замечательная старушка-жена…
Я услышал, как пистолет выстрелил еще дважды, и тут же провалился в благословенное забытье. И опять меня разбудил звонок.
— Сколько раз я должен повторять — ради всего святого, входите! — сказал я, не открывая глаз.
— Я и вошел, — сообщил молочник.
Я услышал топот множества ног, но не испытал никакого желания поинтересоваться, что бы это значило. Немного позже я обнаружил, что мне трудновато дышать. Расследование показало, что я растянулся на полу и что отряд бойскаутов разбил лагерь у меня на груди и на животе.
— Что тебе нужно? — спросил я новичка, чье горячее, размеренное дыхание ударяло мне прямо в лицо.
— Отряду Бобров нужны были старые газеты, но это неважно, — ответил тот. — Просто нам было ведено куда-то их отнести…
— А ваши родители знают, где вы сейчас?
— А как же! Они забеспокоились и пришли за нами…
Он указал пальцем на несколько супружеских пар, которые уселись рядком вдоль плинтуса и с улыбкой встречали ветер и дождь, хлещущий из разбитого окна.
— Мам, я вроде есть хочу, — заявил Эдди.
— О, Эдди, не будешь же ты заставлять свою мамочку готовить, когда нам здесь так хорошо, — отвечала Сьюзен. Лю Гаррисон снова крутанул ручку «Эйфи».
— Эй, паренек, а как тебе это блюдо?
— А-а-а-ах, — ответили все в один голос.
Когда сознание вновь одержало верх над забытьем, я старательно ощупал свое тело с головы до ног, но Бобров на себе больше не обнаружил. Я открыл глаза и увидел, что они — и Эдди, и молочник, и Лю, и патрульный — стоят у широкого окна и радостно кричат. Снаружи завывал ветер, хлестал дождь, капли летели сквозь разбитое стекло с такой силой, словно их выстреливали из воздушного ружья. Я легонько потряс Сьюзен за плечи, и мы вместе направились к окну посмотреть, что там происходит.
— Началось, началось, началось! — повторял исступленно молочник.
Мы со Сьюзен появились у окна как раз вовремя, чтобы принять участие в общем веселье, когда большой вяз опрокинулся на крышу нашей машины.
— Бум, трах! — высказалась Сьюзен, и я хохотал, хохотал до рези в желудке.
— Поднимите Фреда, — настойчиво советовал Лю. — А то он не увидит, как рушится сарай…
— М-м? — подал Фред голос из камина.
— Ах, Фред, ты уже опоздал, — сказала Марион.
— Ну, сейчас будет зрелище! — вскричал Эдди. — Сейчас, наверно, оборвет провода! Смотрите, как клонится вон тот тополь!..
Тополь, действительно, клонился все ниже, ниже, ниже к электрической линии; еще один порыв ветра — и он рухнул в фейерверке искр, смяв и перепутав провода. Огни в доме погасли. Слышался только вой ветра.
— Почему же никто не веселится? — вяло спросил Гаррисон. — «Эйфи» выключился, вон оно что!..
Из камина донесся ужасный стон:
— Бог мой, у меня, кажется, сотрясение мозга!..
Марион со слезами опустилась на колени подле мужа.
— Мой дорогой, бедняжечка, что с тобой приключилось?
Я взглянул на женщину, которую обнимал, на жуткую, грязную старую каргу с красными, глубоко запавшими глазами и волосами, как у Медузы Горгоны.
— Ух, — произнес я и брезгливо отвернулся.
— Дорогой, — заплакала ведьма, — это же я, Сьюзен…
Со всех сторон слышались стенания, жалостные мольбы о воде и пище. Вдруг обнаружилось, что в комнате нестерпимый холод. А ведь мгновением раньше мне мерещилось, что я в тропиках.
— Кто к чертям сцапал мой пистолет? — мрачно осведомился патрульный.
Мальчишка — посыльный с телеграфа, которого я до той поры вообще не замечал, сидя в углу, уныло перелистывал пачку телеграмм и время от времени всхлипывал. Меня бил озноб.
— Держу пари, что сейчас воскресное утро, — сказал я. — Мы пробыли здесь двенадцать часов!
На самом деле было утро понедельника. Посыльный с телеграфа вскочил как ужаленный:
— Воскресное утро? Да я пришел сюда в воскресенье вечером!.. — Он огляделся. — Ну, и видик у вас, будто вы из этого… из Бухенвальда. А разве нет?..
Героем дня — ему помогла невероятная выносливость молодости — оказался командир отряда Бобров. Командуя, как заправский армейский старшина, он построил своих подчиненных в две шеренги. Пока остальные слонялись по комнатам и ныли, что им голодно, что их мучит жажда, ребята разожгли заново огонь в камине, принесли одеяла, наложили повязку Фреду на голову, а другим — на бесчисленные ссадины, завесили разбитое окно и приготовили нам вдосталь кофе и какао.
Часа через два после того, как произошла авария и «Эйфи» отключился, в доме стало тепло, и мы поели. Серьезно пострадали только родители, просидевшие двадцать четыре часа у разбитого окна, — их накачали пенициллином и увезли в больницу. Молочник, посыльный с телеграфа и патрульный дорожной полиции от лечения отказались и отправились по домам. Отряд Бобров отдал нам щегольской салют и удалился. На улице рабочие восстанавливали оборванные провода. В гостиной остались те же, что и вначале, — Лю, Фред и Марион, Сьюзен и я и еще Эдди. У Фреда оказалось немало внушающих почтение синяков и ссадин, но сотрясения все-таки не было.
Сразу после еды Сьюзен заснула. Теперь она пошевельнулась.
— Что такое?
— Счастье, — ответил я ей. — Несравненное, нескончаемое счастье — киловатты счастья…
Лю Гаррисон со страшной черной бородой и красными глазами выглядел совершенным анархистом — он забился в угол и остервенело писал.
— Это здорово — киловатты счастья, — сказал он. — Покупайте счастье, как вы покупаете свет…
— Травитесь своим счастьем, как никотином, — сказал Фред и чихнул.
Гаррнсон не удостоил его вниманием.
— Мы развернем кампанию, понимаете? Первые объявления — для интеллигентиков: «За ту же цену, что стоит одна-единственная книга, которая, возможно, вас еще разочарует, вы купите шестьдесят часов „Энфи“. „Эйфи“ никогда не разочаровывает…» Потом мы долбанем среднего американца…
— Под ложечку? — спросил Фред.
— Да что такое с вами, друзья? — спросил Лю. — Вы ведете себя так, словно эксперимент провалился…
— Пневмония и упадок сил. Разве на такой результат мы рассчитывали? — спросила Марион.
— У нас тут в комнате собралась чуть не вся страна в миниатюре, — сказал Лю, — и всем до единого мы дали счастье. Не на час, не на день, а на двое суток без перерыва!.. — Исполненный почтения к собственным словам, он даже приподнялся над стулом. — Чтобы уберечь будущих поклонников «Эйфи» от гибели, достаточно вмонтировать в приборчик часовой механизм, ясно? Владелец установит часы так, чтобы «Эйфи» включался после его прихода с работы, потом выключался, когда придет пора ужинать, потом опять включался после ужина и выключался, когда надо ложиться спать; и опять включался после завтрака, выключался, когда надо идти на работу, а потом включался снова — для жены и детей…