Выбрать главу

Заднее окно комнаты было разбито, и поток растений уже подобрался к машине. Джонс лежал на полу, видимо лишившись сознания в тот момент, когда зеленая масса ворвалась в комнату. На секунду Дэн вновь включил огнемет. Растения обратились в пыль, и внезапно сверкающий шар расплавился, превратившись в яркую вспышку пурпурного, красного и серебряного с синими искрами пламени.

Дэн выволок Джонса из горящего дома. Ночь была наполнена громким, протяжным и скорбным воем, который постепенно перешел в неразборчивое бормотание, неразборчивый шепот. Потом наступила тишина. Замерло движение, смолкли голоса.

Только язык пламени и клубы дыма поднимались над умирающим домом и мертвой массой растений.

На следующий день жатва вокруг Шоутак Центра проходила как обычно. С гибелью машины деревья, овощи и травы утратили свои новые способности.

Дэн часто раздумывал над тем, что же случилось той ночью. То ли растения, движимые зарождающимся разумом, собрались, чтобы убить своего создателя, то ли защитить его и машину? Но вряд ли ему удастся узнать об этом. Пока Дэн смотрел на горящий дом, Зеленый Джонс, видимо, пришел в себя и следы его затерялись в ночи.

Джон Д. Пирс

Инвариантный

Вам, разумеется, в основном известно все, что касается Хомера Грина. Значит, мне нет нужды рассказывать об этом. Я и сам многое знал, но тем не менее, когда мне довелось, одевшись по-старинному, попасть в этот необыкновенный дом и повстречаться с Грином, я испытал странное чувство.

Сам дом, пожалуй, не назовешь таким уж необыкновенным — не больше, чем его изображения. Зажатый между другими зданиями XX века, он, вероятно, хорошо сохранился и не выделяется на фоне окружающих его старинных домов. Но несмотря на предварительную психологическую подготовку, когда я вошел, ступил на ковер, увидел кресла, обитые ворсистой тканью, и принадлежности для курения, услышал (и увидел) примитивный радиоприемник (хотя мне было известно, что он воспроизводит старые записи) и, наконец, самое удивительное — смог взглянуть на разожженный в камине огонь, меня охватило ощущение нереальности.

Грин сидел на своем обычном месте, в кресле, у огня. У его ног лежала собака. Я не мог забыть, что он, судя по всему, — один из ценнейших людей на Земле. Но чувство нереальности происходящего, навеянное окружающей обстановкой, владело мною по-прежнему, и сам Грин тоже казался мне нереальным. Я почувствовал острую жалость к нему.

Ощущение нереальности не исчезло и потом, когда я представился. Сколько людей побывало здесь? Конечно, это можно было бы узнать заранее, из отчетов.

— Я Кэрью, из Института, — сказал я. — Мы с вами никогда не встречались, но мне сказали, что вы будете рады меня видеть.

Грин встал и протянул мне руку. Я с готовностью пожал ее, хотя этот жест был для меня непривычен.

— Да, я рад вас видеть, — сказал Грин. — Я тут чуть-чуть вздремнул. Вся эта процедура вызывает что-то вроде легкого шока. Поэтому я и решил немного передохнуть. Надеюсь, что мои препарат будет действовать вечно. Садитесь, пожалуйста, — добавил он.

Мы расположились у камина. Собака, вставшая было при моем появлении, снова улеглась и прижалась к ногам хозяина,

— Вам, наверное, хотелось бы проверить мои реакции? — спросил Грин.

— Да нет, это не к спеху, можно и позже, — ответил я. — У вас здесь так уютно.

Отвлечь Грина было легче легкого. Он расслабился и стал смотреть в огонь.

Не буду подробно излагать содержание нашей краткой беседы. Она воспроизведена в моей диссертации «Некоторые аспекты двадцатого века» (см. приложение А) и была, как известно, весьма непродолжительной. Мне очень повезло, что я получил разрешение на встречу с Грином.

Как я уже упоминал, беседа, приведенная в приложении А, продолжалась недолго. Материалы, сохранившиеся от XX века, намного более насыщенны, чем память Грина, содержание которой давно и подробно изучено. Как известно, рождению новых мыслей способствует не сухая информация, а личный контакт, безграничное разнообразие возникающих ассоциаций и человеческая теплота, которая оказывает стимулирующее воздействие.

Итак, я был у Грина и имел в своем распоряжении целое утро. Грин, как всем известно, ест три раза в день, а в перерывах между едой к нему допускается только один посетитель. Я испытывал к нему чувство благодарности и симпатии, но все же был несколько не в своей тарелке. Мне хотелось поговорить с ним о том, что ближе всего его сердцу. Разве это не естественно? Я записал и эту часть нашей беседы, но не стал ее публиковать. В ней нет ничего нового. Возможно, она тривиальна, но для меня она значила очень много. Разумеется, это глубоко личное воспоминание. И все-таки мне кажется, что и для вас это будет небезынтересно.

— Что послужило толчком к вашему открытию? — спросил я его.

— Саламандры, — ответил он без тени сомнения, — саламандры.

Отчет о его опытах, связанных с полной регенерацией тканей, как известно, давно опубликован. Сколько тысяч раз Грин повторял свой рассказ? Но клянусь, в моей записи есть некоторые отклонения от опубликованного отчета. Все-таки число возможных комбинаций практически бесконечно! Но каким образом явление регенерации оторванных конечностей у саламандр навело его на мысль о полной регенерации частей человеческого тела? Почему бы, скажем, не добиться того, чтобы на месте зажившей раны появился не шрам, а точная копия первоначальной ткани? Как при нормальном метаболизме добиться регенерации тканей, причем без изменений, происходящих при старении организма? Как в точности восстановить первоначальную форму, и притом всегда и во всех случаях? Вам демонстрировали это на животных при прохождении обязательного курса биологии. Помните цыпленка, у которого с помощью метаболизма замещаются ткани, но они всегда остаются неизменными, инвариантными? Страшно представить, что то же самое может быть и у человека. Грин выглядел молодо, он казался моим ровесником. А ведь он родился в двадцатом веке…

Рассказав о своих опытах, включая и последнюю прививку, которую он сделал накануне вечером самому себе, Грин стал пророчествовать.

— Я уверен, — сказал он, — что действие препарата будет вечным.

— Да, доктор Грин, — заверил я его, — действительно, это так.

— Не к чему торопиться, — заметил он, — прошло слишком мало времени…

— А вам известно, какое сегодня число, доктор Грин? — спросил я.

— Одиннадцатое сентября тысяча девятьсот сорок третьего года, если вам угодно, — ответил он.

— Доктор Грин, сегодня четвертое августа две тысячи сто семидесятого года, — сказал я ему серьезно.

— Бросьте шутить, — сказал Грин, — если бы так было на самом деле, я был бы одет иначе, да и на вас была бы другая одежда.

Разговор зашел в тупик. Я вынул из кармана коммуникатор и начал демонстрировать прибор, показав напоследок объемное изображение со стереозвуком. Грин наблюдал за моими манипуляциями со все возрастающим удивлением и восторгом. Сложное устройство, но человек эпохи Грина мог ожидать от будущего такого развития электронной техники. Казалось, Грин забыл о разговоре, из-за которого мне пришлось достать коммуникатор.

— Доктор Грин, — повторил я, — сейчас две тысячи сто семидесятый год. Мы в двадцать втором веке.

Он растерянно оглядел меня, но уже без недоверия. На его лице отразился ужас.

— Несчастный случай? — спросил он. — У меня выпадение памяти?

— Никакого несчастного случая не было, — сказал я. — Ваша память в полном порядке, только… Выслушайте меня. Сосредоточьтесь.

И я рассказал ему обо всем коротко, в общих чертах, так чтобы он мог поспевать за моей мыслью. Он с тревогой смотрел на меня, по-видимому, его мозг работал напряженно. Вот что я ему сказал:

— Сверх всяких ожиданий, ваш эксперимент удался. Ваши ткани получили способность восстанавливаться полностью без всяких изменений. Они стали инвариантными.