Должно быть, именно из–за внешнего вида меня выделила Диана. А я выделил ее потому, что она была единственной, кто в этом гребаном институте истории выглядел женщиной. И это учитывая то, что биологических женщин в институте было еще как минимум три. Диана была единственной младше сорока, да что там сорока, ей было лет двадцать семь. И она была незамужней, хотя это и не имело для меня никакого значения — я не собирался предлагать ей ни руку, ни сердце, а лишь приятные и предельно интимные отношения.
Она взмахнула своими ресницами — именно взмахнула, ведь мне показалось, что я даже слышу их шелестение, подобное звуку размахиваемого веера. Ее ресницы больше напоминали кисточки, которыми наносят туш, и соприкасаясь, они закрывали огромные, кукольные голубые глаза. Вообще, она своей белой кожей и слегка розоватыми щеками, длинными, ниже лопаток, густыми вьющимися белыми волосами, лукавство которых выдавали лишь чернеющие корни, действительно напоминала куклу. Взрослую, зрелую куклу и оттого еще более желанную.
— Вы так неуместны в этом здании, — сказал я ей.
— Это еще почему? — хлопнула она глазами, явно ожидая услышать приятное: в ее голосе не было ни обиды, ни даже настороженности.
Я не обманул ее ожиданий.
— Что может делать такая прекрасная девушка в этой дыре? — улыбнулся я и увидел, как она едва сдерживает улыбку. Ее чуть розоватые щеки заалели и даже губы, как мне показалось, стали ярче.
Часа через полтора они еще покраснели и заблестели как бок спелого яблока, когда я, отдавая горячий пот со своего совершенно голого тела провонявшейся хлоркой простыне, откинулся в изнеможении на спину.
Прямо на ее пружинистой кровати в общежитии Академии наук.
5
Она едва не отбила столь явный интерес к себе. Собственными руками, которыми она резала овечью брынзу.
Был день рождения шефа и сказать, что мы широко его отмечали — идти против правды, ведь развернуться в тесном издательском офисе даже вчетвером, когда нас удостаивал своим посещением Казаку, было не так–то просто. Теперь же всем, включая шефа, приходилось втягивать животы: кроме торжественного стола, позаимствованного у соседей через стенку, комнату уплотнили еще новым сотрудником. Бухгалтершой Алиной — первой женщиной в нашем таком сплоченном, в основном благодаря ограниченной площади помещения, коллективе.
Мы трое — Эдик, Лилиан и я — сразу же замолчали, стоило ей появиться на пороге и уж конечно, не из галантности. Из–за ее огромных черных глаз, светившихся весельем, хотя она, кажется, и не собиралась улыбаться. Я еще подумал, что ей бы нацепить красный клоунский нос и получилась бы любимица детей. С такими–то пронзительными глазами.
Правда, мне было не до смеха, а я всегда грустнею, когда влюбляюсь. У меня же был повод грустить вдвойне: представив нам Алину, шеф поспешно, словно чтобы не испугать нас, объявил, что с сегодняшнего дня снимает еще одну комнату — в том же здании музея, только на первом этаже.
— Где, — сказан он, обводя взглядом по очереди нас троих, — мы и будем сидеть с Алиной, чтобы не отвлекать вас от работы.
Неплохо устроился, подумал я тогда, заметив, что Алина, несмотря на начало ноября, была в юбке и в сапогах — совершенно чистых, словно от ее дома до нового места работы вел крытый отапливаемый туннель.
Впрочем, идти пешком — пусть и по комфортабельному туннелю, Алине, конечно, не пришлось, а ее безупречный, несмотря на осеннюю слякоть, вид объяснялся просто: ее привез на своей машине Казаку. Они, конечно, не будут отвлекать нас от работы, развлекаясь вдвоем в новом кабинете шефа. Успокаивало меня то, что шеф все так же не баловал нас регулярными посещениями — а что поделать, преподавание в университете, хотя и было прикрытием, являлось тем самым случаем, когда формальная работа невозможна без личного участия, — и моя ревность к Алине, возникшая сразу, стоило лишь моему взгляду натолкнуться на ее веселые черные глаза, ревность моя могла немного сбавить обороты, чтобы не перегореть сразу после старта.