В финансовые тонкости меня посвятила Алина — тогда, в кабинете шефа, когда она поразительно быстро, пока я натягивал брюки, успела одеться сама, да еще лихо, одним росчерком помады, подрисовать себе губы, как какая–нибудь голливудская гримерша из рекламного ролика. Лишь после того, как снова выглядела на все сто, словно ничего и не было, она с неизбежным для этой конструкции грохотом открыла сейф.
— Неужели было так плохо? — показал я ей пять купюр по пятьдесят леев каждая, которые только что перебрались из сейфа посредством ее руки в мою.
— Дурак! — рассмеялась Алина и поправила локон за ухом, подтвердив, что секс на самом деле был весьма недурен.
— Кстати, твой директор, — сказала, становясь серьезной, она.
— Наш директор, — перебил я.
— Нет, твой. Я имею в виду этого Драгомира. Ты в курсе, что он открыл собственное издательство?
От неожиданности я плюхнулся в кресло. В самое, что ни на есть директорское, если на этот раз мы толкуем о нашем общем с Алиной директоре. В кресло, которое я нервно отпихивал своей оголенной ногой, когда приподнимал сидевшую на столе Алину, чтобы стянуть с нее джинсы.
— И что теперь? — задал, видимо, совершенно бесполезный вопрос я, хотя точно таким же вопросом должен был озадачить себя, узнав эту же новость, Казаку.
— Теперь все, — села напротив меня, в свое, кстати, кресло, Алина. — Вернее, ничего. Заказы накрылись. Драгомир уже уведомил Казаку, что переводит все заказы в свое издательство. Вот так–то, аспирант!
Так и сказала — аспирант, словно я был засланным казачком или вообще имел хоть какое–то отношение к вероломству Драгомира. Если бы не Казаку, не быть бы мне аспирантом.
— Если бы не я! — кричит Казаку: не обо мне, конечно.
Его можно понять, ведь шефу казалось, что он нашел ее, пресловутую рыночную нишу, благодаря собственному преподавательскому окружению и связям (а больше взяткам) ответственным сотрудникам министерства. Он не учел одного — что всего этого хватает у Драгомира и еще неизвестно, чьи связи внушительнее.
Пока шеф бьется в агонии — а у него это выглядит как разбрасывание останков разодранной настенной карты под поедание уже порядком остывших гамбургеров, — я даже не веду бровью, хотя со стороны наверняка кажется, что я боюсь и вздохнуть. Но я‑то знаю то, что неизвестно даже Алине, моей романтической осведомительнице.
Я знаю, что больше не проработаю здесь и дня — решение, которое я принял, сидя в кресле шефа и глядя в бесконечные, как космическая чернота, глаза Алины. Мне стало так легко от этой мысли, что я запрыгнул прямо из кресла на стол, дополз до его противоположного края и сев напротив Алины, стал, улыбаясь, стаскивать с нее джемпер. Улыбаясь и дав себя раздеть, она выверенным движением расстегнула мой ремень.
— Ну ничего, — внезапно остывает шеф, а ему и вправду неплохо бы остудиться, пот так и струиться по его огромному лицу.
— Ничего, — повторяет он, — мы еще посмотрим.
Он садится напротив побледневшего Лилиана и достает из пакета последний дар «Макдональдса» — хрустящий пирожок с темно–красным, вероятно, вишневым джемом.
— Тут, — говорит Казаку, — один придурок нарисовался. Хочет издать книжку по пчеловодству тиражом, — он делает паузу, — пятьдесят тысяч.
Он добивается желанного эффекта — его парализованная публика из четырех человек оживает и моментально переключается на ставшую актуальной тему. Наш радостный гул действительно напоминает разбуженный пчелиный рой.
— Но тебе, — сбивает нарастающую эйфорию шеф, показав на меня пальцем, — в аспирантуре лучше пока не показываться. Пока я не улажу свои вопросы.
Казаку явно не понимает, что отнимает мое право на собственную жизнь. Еще не зная о моем решении уволиться, он объявляет собрание закрытым и распускает нас, как он думает, до завтра, когда, возможно, станет реальностью проект этого безвестного — тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров в Молдавии издаются лишь программы телепередач, — пчеловода, в правдоподобности которого шеф пытался уверить не столько нас, сколько себя. Мне же ничего не остается, как ехать к себе: накануне вечером приехал муж Алины и сегодня утром, поделившись впечатлениями, она выглядит приятно помятой и удивленной: похоже, мужа и в самом деле весь месяц мучили польские таможенники, и, вернувшись на родину, он всю ночь отвечал им, избрав орудием мести тело собственной супруги.
Домой мне не хочется, хотя теперь у меня почти полная свобода действий в том, что касается осуществления вечной мечты — меня самого в совершенно пустой квартире, лежащего на диване, забаррикадированного стеной из книг. Мечта, казавшаяся далекой, но осуществимой в детстве и совершенно недоступной, когда по окончании вуза я целыми днями пролеживал перед телевизором на диване и искренне ненавидел все семьсот унаследованных от бабушки томов.