— Ну и отлично, — подводит итог Казарян, — двести долларов вас устроят?
Я киваю, но, видимо, недостаточно решительно.
— У начинающих дизайнеров больше не бывает, — разводит он руками, совсем как Андрей Витальевич пять лет назад и мне впору прийти к выводу, что этот жест, видимо циркулирует как вирус в среде людей, генетически предрасположенных к бизнесу.
— Я согласен, — пожимаю плечами я, подтверждая и другую закономерность: соглашаться на сомнительное предложение — в генах неудачников. Совсем таких как я.
— Ну и отлично, — повторяет Казарян, — заканчивайте на вашей работе и милости просим к нам.
Пожимая ему руку, я смотрю мимо, на банки из–под супов. Точнее, на нижнюю, белую половину одной из них, где вместо Tomato Soup вижу почти неотличимую надпись Automat Oops.
Вернувшись из светлого кабинета Казаряна в синеватый полумрак коридора, я успеваю, прежде чем меня ослепит богатое освещение приемной, улыбнуться воспоминанию о другой надписи на банке — той, что повыше, белым на красном фоне.
Узнаваемый наклонный шрифт никто и не думал менять, поэтому мне и понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что вместо «Campbell`s» банка украшена нелепой для банки и все же совершенно уместной для кабинета Казаряна надписью.
С первого взгляда неотличимой от оригинала надписью «Самвел`s».
13
— Чего тебе?
В другой ситуации, я наверное, не сдержался бы, хотя и без того был на взводе. Ей–богу, двинул бы прямо в испуганно просунувшуюся между дверью и косяком голову. Приложился бы от души, так чтобы одновременно в ноздрях захлюпала кровь, а затылок сочно, как спелый арбуз, хрустнул бы об косяк. Однозначно въехал бы. Если бы не одно «но»: голова, вытаращившая на меня глаза, принадлежала человеку, которого я никогда и ни при каких обстоятельствах не мог ударить. Моему отцу.
— Как ты меня нашел? — добавляет он, словно это какая–то аномалия — найти в Кишиневе человека за четыре с лишним года, а именно столько минуло с того дня, как он познакомил меня с женщиной, на которой не без гордости пообещал жениться.
Глядя в лицо панике, а как она выглядит, мне легко было представить, взглянув в отцовские глаза, я вдруг пугаюсь от одной мысли, что из–за едва отворенной двери вот–вот услышу детский плач — свидетельство существования моего маленького брата или сестрички. Ничего такого не происходит, и я даже не уверен, что к счастью ли.
После недолгого замешательства отец все же берет себя в руки — напряженные морщины на лбу разглаживаются, а во взгляде испуг медленно превращается в участие, совсем как лед, становящийся водой. Я, напротив, чувствую, как плюшевые ноги, на которых я с трудом поднялся на третий этаж, наливаются металлом.
— Мне — ничего, — говорю я колючим, царапающим мое же горло голосом. — Ничего от тебя не надо.
Разворачиваюсь и бегу вниз: металл в ногах оказался материалом для пружин, таких безотказных, что я и не думаю останавливаться, услышав отцовское «погоди!», а потом и «Демьян, ты не так…» и даже отчаянное, словно я сбегал на войну «сын!».
На самом деле адрес отца я вычислил случайно. Вернее, выследил. Даже выскакивая в последний момент из троллейбуса, когда уже зашипели к моему счастью медленно закрывающиеся двери, я успел заметить, что папина избранница, неспешно и с умиротворенным выражением лица шествовавшая с сумками по тротуару, сильно прибавила в весе, а вид папиной головы с выпученными глазами подтвердил закономерность превращения энергии: отец заметно осунулся и даже постарел. От остановки я проводил Анастасию Васильевну — разумеется, без ее на то согласия и ведома — прямо до дома с огромными окнами в подъездах, позволяющими проследить маршрут любого жильца. Застыв на третьем этаже спиной ко мне, задравшему голову по эту сторону подъездного окна, она постояла с минуту, наклонив голову — ключ от квартиры явно не желал попадаться ей под руку среди обычного бардака женской сумочки. После чего исчезла за дверью, из–за которой настороженно, словно в ожидании кредитора, два дня спустя, выглядывает голова отца.
Голова страдальца с впалыми щеками и большими от испуга и худобы глазами, глядя на которую я вдруг понимаю, что проиграл, что этот вид отца — мое, а не его поражение. Бесспорное фиаско, особенно если учесть, что пришел я за помощью. Поэтому кроме обиды за беспомощность отца я испытываю и собственное унижение, хотя по поводу последнего впору скорее комплексовать ему.
На этот раз вконец обанкротившееся, по уши завязшее в долгах государство меня не прощает, и за два месяца неоплаченных счетов я уже неделю коротаю вечера в темной, обесточенной квартире, без газа и телефонной связи. Предает даже мобильник — мой первый и пока единственный Siemens, купленный с рук вполцены еще три года назад: как назло, последние деньги я пробалтываю как раз в день, когда трубка квартирного телефона перестает подавать признаки жизни — долгий гудок в районе второй октавы. Лежа на диване и бесполезно пялясь в невидимый в темноте потолок, я мысленно подсчитываю свой последний резерв, которому не суждено остаться неприкосновенным. Получается, прикидываю я, шестнадцать леев — на десять поездок на троллейбусе и две буханки самого дешевого хлеба.