— Спасибо! — только и отвечаю я, но она уже разворачивается и выходит из гостиной, словно боится потерять драгоценные секунды, позволяющие уложиться в обещанные мне десять минут отсутствия.
Удивительно, как это Албу не возвращается назад спустя примерно полминуты, когда я, нажав на цифру «1» на пульте, превращаю гостиную в форменный бедлам: телевизор отвечает грохотом музыкального канала, на полную громкость, на которой, догадываюсь я, панически рассматривая пульт с чертовой уймой кнопок и не находя регуляторов звука, и был прекращен предыдущий сеанс просмотра. Вскочив с дивана, я снова тут же плюхаюсь на него, высоко задрав ноги и продемонстрировав экранной Мадонне — а за грохот в квартире я должен поблагодарить ее — позорную дырку на пятке. В конце концов, расплющив подушку собственного большого пальца, я вдавливаю в пульт красную кнопку, и телевизор гаснет, оставляя меня один на один с ударами собственного пульса в ушах.
Впрочем, нет. Отдышавшись, слышу звуки, вызывающие во мне скорее воспоминание, чем испуг, — может, поэтому мое сердце и удерживается от повторного приступа аритмии. Я вспоминаю, что так каждый раз в нашей квартире начинался потоп, за исключением, разумеется, тех случаев, когда мы, стоя перед закрытой входной дверью собственного жилища, с удивлением, длившимся, правда, всего ничего, замечали у себя под ногами тонкую струйку, просачивавшуюся — ну не чудо ли! — прямо из нижней щели между дверью и косяком. Через пару секунд ключи в руках отца уже исполняли бешеный хоровод в своей связке, пока в папиных трясущихся пальцах не оказывался серебристый, чуть потемневший ключ с зазубринами, похожими на челюсть с одним выпавшим зубом. Бывало, что мама не выдерживала, и тогда по подъезду проносилось отчаянное эхо ее восклицания, адресованное не то отцу, не то соседке сверху. Тете Рите, одинокой склеротичке с крашеными короткими волосами, толстенные линзы в очках которых давно не вводили нас в заблуждение насчет ее внимательности.
Тетя Рита заливала нас по меньшей мере четырежды, а может это я преувеличиваю ее добрососедство: во всем, что касается детства, моя память на удивление добродушна. Если дождь с потолка заставал нас в собственной квартире, признаки катастрофы каждый раз были одинаковыми. Мы слышали тихое ритмичное постукивание, беззаботно объясняя его себе ходом часов на кухне, и никого — ни мать, ни отца, ни тем более меня и брата, — не смущало, что в комнате часы обычно не слышны даже с открытой на кухню дверью. Затем, когда соседская вода, явно разъяренная нашим беззаботным пренебрежением, собирала под свои знамена достаточно воинов, чтобы обрушить их, в несколько струек, с потолка на кухонный линолеум, родители — исключим все же нас с братом, тогда еще детей, из числа ответственных за это безобразную невнимательность, — на секунду переглядывались, чтобы осуществить контрольный сеанс безмолвной телепатической связи: «Неужели дождь, милая?» — «Ты смотри, любимый, точно дождь!».
Вскакивали родители, также безмолвно, но теперь уж без следа вальяжного спокойствия, лишь когда переглядывались все мы: взрослые — ошарашено, мы, дети — испуганно. Слишком уж невероятным представлялось то, что слышали мы всеми восьмью ушами — душ, который кто–то принимал за стеной, прямо у нас на кухне.
Совсем как сейчас в квартире у Албу.
Неужели и здесь затапливают, думаю я, не представляя, чтобы в этих элитных квартирах, наверняка оборудованных посудомоечными машинами, кто–нибудь сбрасывает горы посуды в раковину и, более того, что здесь когда–нибудь смеют отключать воду, которая, истерично, как заложница из захваченного террористами самолета, вырываясь из крана, заполняет закупоренную посудой раковину непременно в отсутствие хозяев.
Мысленно разобрав шум на составные звуки, совсем как музыкант, вылавливающий из оркестрового звучания партию какой–нибудь четвертой скрипки, я успокаиваюсь и почти сразу же вздрагиваю.
Это не потоп, умиротворенно киваю я себе.
Это Албу моется в душе, содрогаюсь, как от удара электричеством, я.
Стараясь избавиться от сбегающихся, словно муравьи на упавшего в муравейник жука, мыслей о халате на мокрое женское тело и растрепанных волосах, в которые обернулась уничтоженная душевой струей косичка, я снова врубаю телевизор, сразу после нажатия на единицу утопив палец в обнаруженной, наконец, кнопке уменьшения звука, да так, что к моменту второго за вечер явления Мадонны ее выступление неплохо бы сопроводить субтитрами. Хотя бы для того, чтобы понять, о чем же она поет, беззвучно и широко раскрывая рот с золотым зубом на верхней челюсти.