— Пойдем, — решительно срывается Ира, схватив подругу за руку. — Раз мы сегодня не в настроении, — добавляет она, уже стоя в дверях.
С первой попытки удачно щелкнув замком (быстро освоилась!) Ира выходит в коридор и начинает спускаться по лестнице, не дожидаясь Наташу, которая, вытянув ей вслед шею, внезапно разворачивается и целует меня в губы.
— Я позвоню, — говорит она одними губами, пробежавшись взглядом по моему лицу.
Выбегает в коридор, где наталкивается, вздрогнув от испуга, на Иру.
Которая возвращается в квартиру, не обращая внимание на остолбеневшую Наташу, останавливается передо мной и, звякнув молнией, роется в собственной сумке.
— Чуть не забыла, — говорит она, разгребая содержимое сумки не глядя, как мешок с лотерейными бочонками.
— Подарок, — раздраженно говорит Ира, и, прежде чем я начну отнекиваться, бросает что–то сверкнувшее мне за спину, разворачивается и хлопает за собой и Наташей дверью.
— Кто там? — слышу я из кухни сонный голос отца.
Я не отвечаю, подождав, пока наступившую тишину нарушает лишь свистящий отцовский храп. Подхожу к креслу и поднимаю с него подарок Иры — такой маленькой и скромный.
Связку ключей с брелком «Фольксвагена».
25
Нелли Степановна сама бы нашла, чем меня выгородить, выдумав, например, что–то про варикозное расширение вен или еще какую–нибудь болезнь для моих ног. Если, конечно, возник бы вопрос, а почему я, собственно, сижу сиднем на всех своих уроках. Совсем как тогда, во время практики.
На мне, однако, не заношенный китайский пуховик, и голос от страха перед тридцатью ироничными взглядами у меня давно не дрожит. Как, впрочем, и не пытаются напустить на себя иронию мои ученики. Даже думать о чем–то таком боятся.
На уроках я — в черных вельветовых брюках и синей гавайской рубашке в бледно–розовых цветах.
Я — крутой, катаюсь на огненном «Фольксвагене Поло», который паркую по эту сторону лицейского забора, для чего мне даже выделили персональный ключ от замка обычно закрытых ворот.
Я веду урок и вытягиваю свои и без того не короткие ноги, как бы невзначай касаясь ног сидящих передо мной подопечных, отчего на моих уроках первая парта всегда занята исключительно девушками. Хорошо хоть, что преподаю я в лицее — детям, если их так можно назвать, от пятнадцати лет, в противном случае я рискнул бы нарваться на обвинение в педофилии.
Нарываюсь же я лишь на все более явное обожание женской части ученического состава, и проблема вырисовывается четко — с какой бы из них начать? Разумеется, в тайне от Иры, которая, полагаю, и есть главная виновница веселья моих распоясавшихся гормонов, устраивающих свои пляски каждый раз, когда лицеистки стыдливо опускают глаза, делая вид, что тают от одного моего взгляда.
Притворство, конечно, понимаю я, но даже не пытаюсь сопротивляться. На работе я совершенно расслаблен, и если бы не мои ленивые движения челюстями, которыми я излагаю учебный материал, мой ежедневный образ жизни сошел бы за образец поведения человека — «овоща». Я даже не загружаю себя такой ерундой как перхоть на воротничке физкультурника и мужицкое лицо биологички: первому я не жму руку, а со второй просто перестаю здороваться. Мнения посторонних — а таковые для меня теперь все, кроме Иры — меня не волнуют.
Напрягает меня лишь один человек.
Ирина Саша. Стерва почище собственной матери.
На уроке она — само прилежание, но стоит нам встретиться в коридоре или во дворе лицея, как у меня темнеет в глазах
— Привет, папаша! — бросает она и останавливается, дожидаясь моего позора — красноты на лице и безмолвного ступора.
— Ну как мамаша? В постели, я имею в виду? — спрашивает она и идет дальше, не оглядываясь, оставляя мне лишь один вариант — как вкопанному стоять и про себя материться.
Но сегодня я наношу удар первым. На перемене подхожу к Саше со спины, улучив момент, когда она, трижды расцеловавшись с одноклассницей — взяли дурацкую манеру! — остается на несколько мгновений одна и заполняю ее правое ухо, совсем как Клавдий — ядом, своим торопливым шепотом из одних лишь бранных слов. Я не знаю пощады и, выполнив миссию, стремительно ухожу, ухмыляясь ее взгляду, который, знаю я даже не оборачиваясь, сейчас расстреливает мою спину.
С моей стороны риска никакого. Она, разумеется, ничего не скажет матери. Просто потому что они не общаются. Даже деньги, на которые Саша снимает квартиру и содержит не только себя, но и — у нее это, видимо, наследственное, — своего долговязого, с буйными кучеряшками парня, с которым я как–то застаю их у ворот лицея, она получает от матери заочно, через банковскую карточку, на счет которой Ира ежемесячно отстегивает тысячу евро.