словно тучи. Помедлю сперва,
а потом соберусь, разбегусь –
и уже ни дорог, ни преград.
Рядом аист, и сокол, и гусь
сквозь сухие деревья летят.
И твердеют деревья, но бьют
птицы тельца свои о стволы,
крылья, ветви – сплетаются в жгут
и становятся тверже скалы.
И возник над обрывом утес,
и ползет, и растет к небесам.
Прикоснулся, а камень, как ворс,
не дается остывшим рукам.
Перевернутый лес
Старый лес надо мною навис,
предвечерний, но смутный и колкий.
И висел он верхушками вниз,
и на соснах темнели иголки.
Лес чуть слышно скрипел наверху.
Не успел и подумать, что чист я
перед ним, как на первом снегу
пожелтеть не успевшие листья
разметались. И не подберешь
ни листочка, ни веточки хвои.
И густая подкожная дрожь
рассекла мое тело худое.
И висели засохшие пни
надо мной, словно сети утраты,
и прошедшие стертые дни
заселили лесные квадраты.
Оживал перевернутый лес –
зашумел, загудел, заметался.
Я сквозь гущу зеленую лез
и в мохнатых корнях спотыкался.
И повис на шерстистых ветвях
над распахнутой настежь землею,
и увидел завьюженный шлях
и себя – вдалеке, под собою.
И пошел по хрустящим снегам
стылый люд – сквозь меня, сквозь живого.
И я понял, что душу отдам
за того, что внизу, – за другого.
Я во сне над собою висел,
и ветрами кружился нелепо.
А шеренга заснеженных тел
шла в прозрачное летнее небо.
И я пни разгребал до корней,
и я видел и зиму, и лето,
и я видел родимых людей,
и кричал, и не слышал ответа.
Казатинский вокзал
А небо в бегущих клочках
распахнуто настежь и серо,
и падает вниз второпях,
сбивая прицел глазомера.
Зависнет над самой землей
и рухнет в открытые очи.
И путь от вокзала домой
покажется вдвое короче.
Поднимется темная пыль
большими крутыми кругами,
и звякнет осклизлый костыль
у рельс под моими ногами.
Споткнулся и чуть не упал,
и дом проплывал пред глазами,
а рядом струился вокзал
скупыми чужими огнями.
Мой дом проплывал надо мной,
махали руками соседи.
И рванной сырой чредой
шли тучи впотьмах, как медведи.
А я был когда-то влюблен,
с девчушкой стоял у подъезда,
и вышла она на балкон,
как будто чужая невеста.
Здесь все на привычных местах,
но путь мой не вышел короче.
И небо стояло в глазах,
и шел я домой среди ночи.
Корабль
Корабль плывет, и косо небо рвется,
и хлынула в разрыв горящая зола,
и звезды, наискось, съезжают вглубь колодца,
и птицы падают, сжимая два крыла.
И все наперекос – сужается, струится,
в размер души гора, но тоже наотлет.
А звезды пред собой несут живые лица
и ими пробивают лобастый толстый лед.
И вспенится вода в колодце, прикипая
к расплавленным губам, открытым второпях.
И лица прорастут, но изморозь густая
останется у них на выцветших глазах.
И вот уже гора полнеба заслонила,
а то, что видно мне, – пожухлая земля.
И втихаря скользит, как мокрый сгусток мыла,
разрушенный остов слепого корабля.
Земля приемлет все, но память остается,
и сквозь нее летит горящий едкий прах.
А лица все растут средь ветхого колодца,
и изморозь дрожит на крыльях мертвых птах.
Рождение
Проросли напрочь глины суконной травой,
но краснеют и нянчат в своей колыбели
человека, младенца, и дух нутряной
прорывается к свету сквозь норы и щели.
А внизу в самых тайных земных тайниках
густо месятся формы и лепится глина.
И тяжелые пальцы лежат на зрачках,
и пульсируют очи прозревшего сына.
Все то видно, да только под спудом темно,
все то знают – и чувственно плещутся веки.
В этой глине матерой сошлись заодно
и полынь, и змееныш, и зверь. И навеки
содрогнулись, завязли, но каждый вразброд,
и терзают, и месят настырное тело.
А земля принимала в себя небосвод,
сирых птах мимолетных и муку терпела.
И не сморщенный, чистый, процеженный дух –
темный запах земли прорывался наружу,
и мешался с шипеньем распущенных вьюг,
и летел напролом, и приманивал душу.
И тогда сын по глинам прохладным поплыл,
но попал прямо в хмурое зимнее небо,
и с пичугой сошелся, и землю забыл,
и краснели внизу материнские недра.
Армения