И не было света на целой планете,
и мрак осязаемый землю колол,
и плакали в яслях голодные дети,
и стены во тьме принимали за пол.
И так разошлась темнота до предела,
что ребра и стены вздымая, кроша,
ломилась наружу из грузного тела –
из мрака во мрак продиралась душа.
А время прибилось на миг к изголовью
кроватки расшатанной, как часовой
застыло. И не было времени. Кровью
младенческой жертвенной залит другой
ребенок безгрешный. Ему было свыше
дано указанье рыдать и роптать,
когда обвалились тяжелые крыши
и руки ломала армянская мать.
И он поднимался над каменной бездной,
над миром руин и беспечных людей,
над телом своим, арматурой железной,
покрывшей дыханье ползущих детей.
Но он поднимался, все выше и круче
лежал его путь. И слоились в глазах
непрочные стены, и ржавые тучи,
и черные крылья отвергнутых птах.
Криница
Падает мелкий прилипчивый дождь
на отраженные зыбкие лица.
Небо вбирает подспудно криница
и напряженную росную дрожь
тела. Напиться сюда подошли,
лишь наклонились – и больше ни шагу.
Лица сорвались, впитались во влагу,
в чистую линзу разрытой земли.
И загустели, качаясь вдвоем,
в зыбкой воде затвердели под нами,
и шевелили кривыми губами,
словно шептали о чем-то своем.
Мрак заскорузлый в кринице висел,
мы подошли, чтобы только напиться,
сброшены, сняты, отпущены лица,
как это можно, чтоб лица без тел?
«Где ты?» – кричу я. «В тебе и везде…»
Что нам сказать напоследок друг другу?
Руку поднимешь и эту же руку
сразу увидишь в зеркальной среде.
И неизвестно, кто в ком отражен.
Сиро стоит при дороге криница.
Падает дождь на забытые лица,
и наплывает чужой небосклон.
Наскальный рисунок
Раскалились наскальные кони,
раскололась скала, а за ней
мир лежал, трепетал на ладони
и струился, как гривы коней.
И ударили метко копыта
в сердцевину горящей горы,
и восстало, что было забыто
из огня и летящей золы.
И тогда в резком свете, распаде,
обозначились лица, глаза,
мускулистые руки и пряди
смолянистых волос, голоса…
Это всадники! Кони немели,
бередили скалу, а потом
тяжесть чувствуя в загнутом теле,
задыхались оплавленным ртом.
Но метали наотмашь копыта
и кусались, но все же несли
победителей в глубь монолита
вдоль распахнутой настежь земли.
Это скачка впотьмах без расчета,
без посылок и ложных идей,
до тяжелого едкого пота
вперемешку – коней и людей.
Ночные огни
Нас крутили крутые ветра
над верхушками рослого леса,
и стонала чуть слышно сестра,
но летела без веры и веса,
да так близко, что лишь протяни
ей мизинец и тронешь за руку,
и неслись нам навстречу огни,
и сшибались, мешая друг другу.
Это души неслись напролет,
и метались летучие очи,
протыкая густой густою небосвод,
зажигая огни среди ночи.
И летели слепые комки
мертвых душ, а сестра между ними,
и смотрели мне прямо в зрачки,
и светились огнями чужими.
Охотничий домик
Без конца в низкий сруб заползают ежи,
но иду босиком средь колючих шаров,
и шумят, и шуршат, и ползут из углов
эти малые твари древесной глуши.
Ощетинился грубо сработанный пол
непомерным грозящим количеством игл.
И валяется в грузной траве мотоцикл –
бесполезный, болезненный, словно укол.
И нахлынул на окна раскованный лес –
волосатый, сухой, с паутинкой в ветвях.
И сутяжный, рифленый, прилипчивый страх
обретает объем и физический вес.
Я сорвал с мешковатой стены карабин
и, не чувствуя боли, пошел по ежам,
напролом, напрямик, в лес – один на один,
и хлестали кусты по открытым глазам.
И признал я чужой неприкаянный страх –
для него и тела, как ботинки тесны.
Лес вбирал пересохшие мутные сны
и меня с расцветающей веткой в руках.
Затмение
На очи упала тяжелая мгла,
и птицы лавиной на землю пошли,
и вновь обретали прозрачность стекла
и хрупкую мягкость разрытой земли.
И звезды качались мохнатой стеной,
и холод скачками сновал по щеке,
и падали птицы, как дождь слюдяной,
и все умещались на мокрой руке.
А я ведь не дерево. Мрак надо мной
трепещет, бледнеет. Идут облака
так низко, что можно коснуться рукой,