и шуршала чуть слышно листва.
А вдали – то ли голос ребенка,
то ли плач, то ли кличет сова.
Это лес пробирался на гору,
и скрипел, и сутулился, лез
так настырно, натужно, что впору
дотянуться до самых небес.
А внизу, возле хат, на погостах,
раскалилась рябина дотла.
Может быть, на мерцающих звездах
есть двойник небольшого села.
В гору, в небо, иду по дороге,
обжигаясь рябину, несу,
вслед за лесом, а мысли убоги:
все равняю звезду и слезу.
Люди тянутся к звездам, а звезды
наплывают впотьмах на глаза,
и сквозит сквозь деревья, погосты,
не звезда, а скорее слеза.
А внизу полыхает рябина
и село приутихло давно.
Только мать – непутевого сына
кличет, плачет, и смотрит в окно.
Белая ворона
И нет лица у пляшущей вороны,
и сломан клюв, концами загнут вверх.
И падает хозяйка у иконы,
и стелется белесый редкий снег.
Что занесло меня под эту крышу,
в избу чужую, в лютую тоску?
Глаза лишь подниму и вижу,
как трещины бегут по потолку.
Стара хозяйка – схоронила мужа,
и сына потеряла на войне.
А за окном такая сохнет стужа,
что и за день не отогреться мне.
Но пляшет горько на снегу ворона –
чудная, белая, без клюва и лица.
Хозяйка, оторвавшись от поклона,
глядит на бога, щурясь без конца.
И я смотрю на сгорбленную спину
и выцветшую прядь седых волос,
на образа, на пыль, на паутину,
на капельки присохших к лику слез.
И знаю твердо – вечером уеду,
пойду впотьмах на станцию пешком
по птичьему причудливому следу…
И закричит ворона за окном.
В ночном
Захлебнуться густой тишиной,
пить, как чистую темную воду.
Рвутся кони из пут на свободу,
чту и я распорядок земной.
Приподняться на цыпочки, влезть
в гущу, в сумрак, в безмолвие леса.
Затаится без страха и веса
и почуять – в лесу кто-то есть.
Как темно в этом влажном лесу,
не пробиться ни свету, ни звуку.
Я в потемках нащупаю руку,
осторожно к щеке поднесу.
И коснется чуть слышно, как снег,
и вдали кони рвутся к бегству.
А дороги к слепому детству
равно выстраданы для всех.
Пробуждение
Игольчатый тающий снег
всю ночь на шершавом ветру
бугрился, сползая со стрех,
и замер сутуло к утру.
Завис над землею, лобаст,
мутнел изнутри, как слюда,
уже и не снег – рыхлый пласт
в прожилках остистого льда.
Я только глаза приоткрыл –
и рухнул подветренный ком,
и шелест расправленных крыл
заполнил и небо, и дом.
Летит надо мной воронье
и окна размытые бьет,
и это уже не жилье,
а так – переход, перелет.
И это не явь и не сон –
покрыл новорожденный снег
следы улетевших ворон
и кромки растаявших стрех.
Маршрут
Птахи скользкие крохи клюют
очень часто, но все понемногу.
Дождь прямой, как трамвайный маршрут,
затопил, занавесил дорогу.
Обозначил и, знать, обделил
совокупно – на части, на грани,
пузырящей дороги настил
и черты уплывающих зданий.
А вдали показался трамвай,
рассыпая по мокрой булыге
грохот куцый. Да это же май!
Это птичьи округлые крики,
разметались, и всюду снуют,
и крошатся на уровне слога.
На знакомый трамвайный маршрут
наплывает, качаясь, дорога.
Раскричались на все голоса,
раскачав густоту звукоряда.
Что так часто мне застит глаза,
изначально, в сумятице взгляда?
И куда эти птахи летят,
суматошно махая крылами?
Вот и дождь воротился назад,
вот и солнце – впритирку над нами.
Мост
Белый каменный мост, а за ним тишина
троекратно повторена в тающем эхе,
и на робких глазах вырастала стена,
мешковатая, свет пробивался в прорехи,
и змеился, и лился холодной струей
прямиком на застывшие смутные лица,
озарял и смирял, и отсвечивал слой
за которым летала убитая птица.
И мертвела трава на три шага вокруг,
но клонилась к земле и слегка шелестела,
и горячие пальцы струились из рук –
и все дальше и дальше из душного тела.
И я понял, что нужно на стену идти
сквозь себя и света, и злобящие звуки,
и лизали каменья слепые дожди,
и скулили на взгорке бродячие суки.
И я вышел на зыбкий обманчивый мост,
и ходила стена ходуном, трепетала,
и прощенные вздымались до звезд,