к усеченному конусу неба
подошел, подбирая лучи,
и смотрел, улыбаясь нелепо,
как в огне шелестят палачи.
У порога нездешнего дома
он стоял – неделим, нерушим,
на конвой озирался знакомо,
но земля распласталась под ним.
И скатилась сырая звезда
на торосы остистого льда,
и не стоило больше труда
все простить все забыть
навсегда.
Метель
Сомкнулась метель, завывая,
враскачку, нахрапом пошла,
и билась в сердцах мостовая
до изнеможенья, дотла.
Метель разогналась и лепет
из воздуха сотни фигур, и вой,
и младенческий лепет,
и трепет подвижных фигур
из воздуха, снега, покрова,
движенья размах и распад,
все выскребла напрочь, но снова
нахально вернулась назад.
Ей, прорве, и этого мало,
и чтоб не остаться одной –
отталкивала, окликала,
идущего по мостовой.
До утра
Толстоногие смерчи неслись над землей,
потрошили снега и топтали округу.
Я стремглав окунулся в шипящую вьюгу
и не мог осознать, что случилось со мной.
Может, это зима распустила ветра,
чтобы выть и грозить замести до утра,
или в лютую ночь захотела сестра
обнимать, целовать средь пустого двора.
Может, чей-то натруженный сглаз
надо мною навис, и я вышел из дома
наобум в темноту, все вокруг незнакомо,
даже отсвет оконный недужно угас.
А над мерзлой землей показалась сестра –
обнимать, целовать и кружиться пора,
но вихрились ветра, достигая нутра,
и осталось терпеть до конца, до утра.
Туман
Все туманней дома, и полнеба в воде,
и плывут в нем тяжелые рыбы,
или звери в бугристой слепой череде
напрягают мохнатые глыбы,
или хищные птицы натужно летят,
или люди бредут одиноко.
Сделал шаг и уже не вернешься назад –
вместо дома кривая дорога.
Может, тучи враскачку упрямо ползут,
напрямую, чудными кусками,
громыхать и сверкать, и чинить самосуд,
и сшибаться косматыми лбами.
Все в тумане едино, и все в нем мое,
все томится и силится слиться –
тучи, птицы, и рыбы, и даже зверье,
и сухие опавшие лица.
Друзья
Серебрится в углу паутина,
что ж не глянул, спиною залез.
Ты хотел дотянуться до сына,
а достал до пожухлых небес.
Улыбнулся убого и сиро,
тихо щурясь на сдавленный свет.
Коммунальная вроде квартира,
и чего здесь, по совести, нет?
Ничего, не впервой, все в порядке,
здесь бы жить, да вот детям нельзя.
С нас, конечно, и взятки не гладки,
как шутили намедни друзья.
Рвань небесная! Господи вышли
их в затасканный сумрачный рай,
но прошу, как созревшие вишни,
по одной не спеша собирай.
Вышли всех в свой черед, но без спешки,
что же этот – не позван, не мил,
а пришел, ну тогда и не мешкай,
а он встал, словно не было сил.
Где твой сын? Он исчез без возврата
в серой, рваной, обугленной мгле.
Улыбнулся убого и свято:
– Мы еще покоптим на земле.
Колыма
А над бездною тьма загустела,
и нельзя отойти, оторвать,
молодое гнетущее тело
от земли – хоть на миг или пядь.
Придавила исконная сила,
а в колючих колымских снегах
леденеет скупая могила
у подножья обшарпанных плах.
Тьма над бездной все выше и круче,
и лишь ангелы в лютой ночи
шелестят, но прищучили сучьи,
рыбьи, рабьи глаза палачи.
Может, больше не стало народа,
чтоб карать и парить на бегу,
а багровое слово «свобода»
желтым выведено на снегу.
Может, снова всем пасть на колени,
улыбаясь на первых порах,
чтоб слоились усатые тени
на соленых сибирских снегах.
Тьма над бездной, но юная дева,
даже девочка, даже дитя,
восстает из могилы, а слева
рана рванная. Спит судия
убиенных в безмолвной неволе
спит спокойно – никто не придет
и не спросит с него. В мерзлом поле
лишь придурочный ангел поет.
Провалитесь все скопом, все вместе,
чтобы девочка тихо плыла
вдалеке от наветов и мести
за поганые ваши дела.
Тьма над бездной вконец загустела
и шипела, а путь был кровав.
Мы дошли до такого предела,
что сгорали кто прав и неправ.
Выход
Мы вышли из мертвого моря,
из времени сна. Погоди
стенать и метаться от горя,
почуяв, что ждет впереди.
Мы вышли из бездны, из боли,
из тяжести каменных вод,