Падает снег, словно соль с топора.
Блики примерзли ко лбу, к подбородку,
горло порежут, коль невтерпеж
воздух глотнуть, как холодную водку.
Руки дрожат, но бесчувственна дрожь.
Холодно в мире, а свет наш незримый,
ночью студеной кого мне обнять?
Женщина выйдет и скажет: «Родимый».
И не узнаю – сестра или мать.
Ливень
И вниз спадала гибкая вода
и пузырилась, пеной исходила.
И птицы исчезали без следа,
но рядом шелестели многокрыло.
И мягкой тонкой сделалась земля,
сухого места не было в округе.
И над водой носились тополя
и духи одиночества и скуки.
И всюду грязь, что не уронишь враз
загадит, засосет, но слава Богу,
все слезы высохли, и не хватило глаз
на скользкую ползущую дорогу.
И понял я, что нужно стать водой,
чтоб выжить в рыхлой слякоти и слиться
со всем, что есть. А дождь стоял стеной,
и в нем исчезли площадь и больница,
где я родился. Утлый город мой,
в нем тополя летают одиноко.
А мне б хоть капелькой, кровинкой,
но домой –
доплыть, дотечь, добраться до порога.
Дорога
Мокрый хлеб слишком долго жевал,
и молчал, и смотрел на дорогу,
понимал – вес ни к черту, ни к Богу,
но не все до конца понимал.
Падал дождь на скупые поля,
на село, на покатые крыши.
Становилось вольнее и тише,
и казалось, что дышит земля.
А когда наконец рассвело
и туман рассосался немного,
встала дыбом кривая дорога,
подняла небольшое село
кверху, в небо, а там невпопад,
словно ворохи спелой пшеницы,
воробьи, камышевки, синицы,
рассыпаясь, навстречу летят.
Дорог хлеб, но дороже земля.
Эй, родимая, что тебе надо?
Сверху хаты свисали мохнато,
опустевшим остьем шевеля.
Не достанешь. Восстала горой,
стала камнем распухшим дорога.
И стою под горой одиноко
и село в облаках – надо мной.
И зажгли в крайней хате свечу –
это птахи село заселили.
Дождь прибил комья сдавленной пыли,
может, я как-нибудь полечу.
Камерное
Громоздились сугробы небес
и шипя, с головой занесли
и людей, и поваленный лес
отлетевшей на сажень земли.
Но они отпечатались в снах,
бестелесно витая в верхах,
постигая разбег и размах
одиноких космических птах.
А деревья натужно скрипят,
или люди рыдают навзрыд,
может, лес превращается в сад,
где меж ветками время стоит.
А под тяжестью каменных плит,
под густою решеткой окно
расползлось. Наше время стоит
и забыть ничего не дано.
И земля далеко отошла,
и уже не дойти, не достать,
до скупого родного тепла,
чтоб жена обняла или мать.
Если лес превращается в сад,
почему же деревья кричат?
А на них тонкошеих ребят
распинают на камерный лад.
Меняла
Ветер время порвал на куски,
разметал, разграничил мгновенья.
Маета и теплынь в воскресенье,
но сжигают глаза пятаки.
Вычисляю доход по глазам,
по надежде, по крупному счету.
Получу за такую работу –
маету поменяю на срам.
Затеряюсь в торговой среде,
обменяюсь толково с купцами.
За грехи расплачусь пятаками
и пойду, как круги по воде.
Брошу под ноги жгущую медь,
пусть блестит, словно очи во мраке.
Только что приставали собаки,
глядь – уже наседает медведь.
Поменяю мгновенье на миг,
обожгу и ступни, и ступени.
Мало радости в этом обмене,
но что делать – меняться привык.
Исчезнувший город
Все под снегом дома, но тепло
в старых срубах хранится с тех пор,
как их всех с головой замело,
не поймешь – то ли глад, то ли мор,
то ли снег – восковой, вековой,
все замел, все занес до небес.
Древний город с высокой стеной
и с людьми в одночасье исчез.
В невозможное множество лет
безнадежно вернуться назад,
но я знаю, что в божеский свет
воспаленные очи глядят.
Все снега занесли, замели,
время горькое мерно идет
над землей, и не видно земли,
и не ведом им век или год.
Как сквозят из щелей их глаза.
Тихо падает снег слюдяной.
И к щеке примерзает слеза,
и становится вмиг ледяной.
Но я чую – они видят нас,
рыхлый снег копошится, живет,
и судьбу примеряют на глаз,
ожидая впотьмах свой черед.
Возвращение
Коридоры пустынных домов –
пыль да грязь, а в углах паутина.