Должен признаться: поначалу я недооценил «масштаб бедствия», т. е. объем рукописных текстов Маклакова. В основу публикации я собирался положить тексты, находящиеся в фонде Маклакова в Гуверовском архиве: здесь практически полностью сохранились письма Алданова и машинописные отпуски писем Маклакова. Было понятно, что некоторая часть писем написана Маклаковым от руки, но их, рассуждая логически, должно было быть приблизительно столько же, сколько писем Алданова за определенный период, по принципу: письмо - ответ. Кроме того, физически писем Маклакова в Бахметевском архиве, судя по описи, должно было быть существенно меньше. Если в фонде Маклакова в Гуверовском архиве переписка с Алдановым занимает целую коробку, то в Бахметевском только часть стандартной архивной коробки, наряду с письмами 11 других корреспондентов. При этом в той же коробке находятся письма Е.Д. Кусковой, с которой Алданов вел довольно интенсивную переписку. Было как будто очевидным (да и помнилось по одному из «набегов» на Бахметевский архив), что существенная часть текстов - это машинописные оригиналы писем Маклакова.
Однако когда автор этих строк занялся подготовкой публикации вплотную, он горько пожалел о собственном легкомыслии. Среди моих бумаг сохранился листок с панической записью, сделанной в читальном зале Бахметевского архива: «письма Маклакова - 30 тонких папок, 90% - рукописные, чудовищные». В смысле - написанные рукою Маклакова, его чудовищным почерком. Кроме того, оригиналы его машинописных писем (сохранившиеся в фонде Алданова далеко не полностью) были испещрены рукописными дополнениями, иногда довольно существенными по объему. Но это был не конец истории: в описи фонда Алданова почему-то не значилось, что письма Маклакова имеются не только в 5-й, но и в 6-й коробке! А там обнаружилось еще 11 папок, из которых, правда, в 5 папках находились отпуски писем Алданова, в том числе нескольких отсутствовавших в Гуверовском архиве. «Зато» среди 6 папок писем Маклакова две содержали только фрагменты писем; некоторые фрагменты удалось «склеить» и восстановить тексты полностью, большинство восстановлению не поддаются. Наиболее содержательные фрагменты, тем не менее, включены в настоящую публикацию. Кроме, того, при сплошном просмотре фонда Алданова мною были обнаружены еще несколько рукописных писем Маклакова, находившихся в ранее закрытой части собрания Алданова. Добавлю, что подавляющее большинство рукописных писем не датированы, а конверты не сохранились.
Письма Маклакова Алданову выходили за пределы «обмена мнениями». Для Маклакова это была своеобразная форма дневника, способ как-то зафиксировать свои «труды и дни», от размышлений о следе, который он оставил в истории (самооценка Маклакова невысока, но это как раз случай «уничижения паче гордости»; типично для него сравнение своей жизни с «фейерверком»: если это и так, то фейерверк был более чем ярок и, рискуя впасть в литературщину, замечу, что его искры долетели до наших дней) до рассказа о флирте со случайными знакомыми на курорте. Алданов в последние годы был для него душевно самым близким человеком, и с ним он не стеснялся делиться самыми сокровенными мыслями, так же как бытовыми деталями. Делился -без особой надежды, что корреспондент разберет его текст.
Как бы то ни было, отступать было некуда: надо было как-то расшифровывать маклаковскую «клинопись». Теоретически ничего невозможного в этом не было: помню, как на мои сетования на маклаковский почерк «на заре» моих занятий его биографией в середине 1990-х гг. СВ. Утехин во время одной из наших прогулок по Менло-парку (городок, соседствующий со Стэнфордским университетом), заметил: «Ничего страшного, расшифровали же египетские иероглифы». В принципе верно, но посвятить себя полностью дешифровке этих «новых иероглифов» мешали разного рода обязанности.
Попытки найти специалистов по сложным почеркам успехом не увенчались: точнее, специалисты находились, и даже брались за работу по переводу писем с маклаковского на русский, но во всех случаях финал был одним и тем же: тексты возвращались со словами «жизнь у меня одна». Оставалась последняя надежда; надежду звали Лизой. Лиза - моя жена; она врач, и на первый взгляд далека от предмета моих занятий. Однако же надежду вселяли следующие обстоятельства: Лиза собственноручно набрала большую часть опубликованных мною ранее текстов Маклакова и его корреспондентов, и иногда разбирала встречавшиеся в машинописных текстах рукописные дополнения и пометки Маклакова; это включало и год работы в Гуверовском архиве в период нашего пребывания в Стэнфорде по стипендии Фонда Фулбрайта. А также опыт работы в других заграничных архивах - в Оксфорде, Париже и, конечно, в Бахметевском архиве в Нью-Йорке. Лиза вполне ориентировалась в теме, что было важно для понимания смысла писем. Наконец, моя жена (возможно, это синдром отличницы, окончившей школу с золотой медалью в те времена, когда не только деревья были большими, но и медали настоящими) не понимает, как можно не решить поставленную задачу: касается ли это в прямом смысле высшей математики или же чего-либо другого, не столь возвышенного. У этой черты характера есть и оборотные стороны, но в данном случае это к делу не относится.