5 октября 1956
Дорогой Василий Алексеевич.
Вы встревожили меня началом Вашего письма, — Марье Алексеевне стало хуже? Но постскриптум, написанный после возвращения из больницы, нас успокоил: напротив, гораздо лучше. Однако Вы обещали написать на следующий день, и я ждал. Больше ничего не получил. Быть может, постскриптум именно и заменял новое сообщение?
Я понимаю, что в больнице и уход лучше, и комфорта больше, и отдых у Марьи Алексеевны не такой, как дома. Я ведь говорил только о моральном состоянии. В этом смысле на меня клиника оказывала худое действие, несмотря на отдельную комнату (есть ли отдельная комната теперь у Марьи Алексеевны?). Это, разумеется, индивидуально, и если и Марья Алексеевна и в «моральном отношении» (употребляю это слово естественно в его французском смысле) чувствует себя хорошо, то ничего другого и желать нельзя.
Не мог прочесть без улыбки первую фразу в Вашем постскриптуме: «Я перечитал свое письмо и сам многого не разобрал»!! Тогда мне простительно, и я действительно в Вашем письме разобрал очень мало. О возможности приезда Кусковой не разобрал ни слова, несмотря на все усилия, — как и о моих книгах. Не прошу переписать, что же делать? Приеду в Париж во второй половине ноября, тогда обо всем поговорим. Поясните хоть слова: «Список Ваш вполне одобряю». Какой список? Я назвал несколько человек, которых следовало бы, по-моему, пригласить на наше совещание, если оно состоится. Это ли Вы имеете в виду? По-моему, можно было бы позвать человек пятнадцать. Вы правы, лучше без стенографа. Но тогда, думаю, непременно нужно, чтобы каждый составил письменное изложение своего слова, иначе просто будет перескакивающий разговор за чаем. Впрочем, я нисколько не настаиваю и вообще на своей (или Вырубовской) идее. Можно обойтись и без совещания.
Шлю Вам самый сердечный привет. Марье Алексеевне шлем сердечнейшие наши пожелания.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-25.
В.А. Маклаков — M.A. Алданову, 9 октября 1956
Париж, 9 Октября 1956
Дорогой Марк Александрович,
Хочу написать разборчиво хоть несколько слов. Дело спешное, а у меня именно сейчас совсем нет свободного времени. Боюсь, что открываю Вам то, что именно Вы пока знать не должны. Не выдавайте меня и забудьте об этом письме.
В начале Октября меня просили из «Нового Русского Слова» написать для № от 7-го Ноября, который всецело будет посвящен Вашему Юбилею, статью о Вас, и дать газете немедленный ответ о моем на это согласии. Я был бы только рад в этом участвовать и написать о Вас, как историческом романисте, т. к. мой взгляд на эту Вашу деятельность уже сложился давно. Я признаю за Вами большой изобразительный и творческий дар. Действующие лица Ваших романов всегда живые люди — взяты ли они с натуры или созданы Вами. Фабула всегда интересна. Оттого эти Ваши писания имеют такой успех в публике и при этом приносят ей пользу. Ведь люди учатся из своих наблюдений над жизнью, а Ваши романы расширяют сферу их наблюдений, и этим читатели незаметно воспитываются. А это особенно нужно для бурных эпох переворотов и войн — внутренних и внешних, которые нашему поколению довелось пережить. И именно в них той широкой публике, которую в Вашей характеристике Гладстона Вы назвали греческим словом «tis»[1994], разбираться особенно трудно. Трудно им правильно понимать объем и существо наблюдаемых ими событий. И в этом нужно им помогать. Это Вы умеете делать. Вы доказали верность своего понимания, не ленились подробно изучать события и отдельных людей, и потому Ваши романы правдивы. Но излагая события и описывая действующих лиц, Вы кроме того были всегда искренни и справедливы. Вы говорили всегда только то, что думали сами, не подчиняясь социальным заказам, говорили то, чему сами научились из жизни, соответственно Вашему понимаю того, чем жизнь управляется. Но Вы умели быть не только искренним, но и справедливым, т. к. одинаково судите о друзьях и врагах, не скрывая того, в чем Ваши друзья могли быть неправы, и не отрицая всего, что могло привлекать Вас в противниках. Вы сумели дать потрясающую картину трагического события 1-го Марта, и в то же время понимали если и ошибочные, то непостыдные мотивы тех, кто участвовал в этой трагедии. За эту справедливость Вас могли осуждать, принимая ее за равнодушие и безучастие. Такое упрощенное отношение свойственно людям, и тем более Ваша заслуга в том, что Вы такому «осуждению» не поддавались и без насилия над собой, не опускаясь до соблазна «нас возвышающем обмане» [так!], умели быть справедливым. Этому Вы невольно учили других. Ведь жизнь, при ее наблюдении, может часто показывать, что насилие и зло торжествуют, и тем как бы советовать насилию покоряться. Но Вы знали, что та же самая жизнь учит нас, что торжество насилия недолговечно и в себе носит элементы будущей, хотя иногда и отдаленной гибели. Поэтому нельзя ни события, ни людей судить по одному отрезку их бытия. Чтобы правильно их оценивать, нужно время и терпение, чтобы дождаться конца происходившей драмы.
1994
Имеется в виду следующее место в «Истоках»: Гладстон читает лекцию о Гомере в Итоне: «Он объяснял будущим избирателям и министрам значение слова "тис", — "кто-то", — под этим словом Гомер разумел общественное мнение. Гладстон говорил о благотворной роли общественного мнения, на котором строится вся жизнь в свободных странах» (Алданов М. Истоки. М., 1991. Т. 1.С. 330).